Каким-то чудом он все-таки оторвался от меня. Бледный и перепуганный, он сразу же отпрыгнул от меня на несколько шагов. Забыв про «ЗИГ-зауэр» на полу. А я не забыл. Я сразу двинул по пистолету ногой, и тот улетел в другой конец комнаты.

— Без пистолета, как без рук, да? — издевательски спросил я и показал Филину зубы. Он молча прыгнул за оружием. «ЗИГ-зауэр» лежал у ног Ленки.

Мертвой Ленки. Филин споткнулся, упал на живот и протянул руки за пистолетом, но мне показалось, что он тянет руки к Ленке, что он хочет причинить ей боль уже после смерти.

Ярость — вот название безумия, влезшего мне в мозг в те секунды. Я прыгнул следом и вцепился зубами в ногу Филина. Тот опять завопил, дернул рукой, и пистолет, вместо того чтобы оказаться в его ладони, отлетел под батарею. Филин стряхнул меня с ноги и пополз за пистолетом. А я встал. Это было трудно, я чувствовал себя плюшевым медведем, которого заставляют ходить, но который не знает и не понимает, как это можно делать. Но я проковылял к батарее, и когда Филин схватился за пистолет, и на его окровавленной роже появилась кошмарная улыбка — разодранные губы не слишком смотрятся, — тогда я пнул его по голове. Я пнул его, как пинают футбольный мяч в последнем пенальти, от которого зависит судьба всего матча и всего чемпионата. Как бьют, чтобы мяч пушечным ядром просвистел над полем, а у вратаря даже не возникло желание остановить его. Я ударил так, что голова Филина должна была отлететь в сторону, как тот футбольный мяч. Но ноги были слабы. Филин просто ударился головой о батарею, ткнулся лицом в пол и затих. Я ударил снова, не удержался на ногах и рухнул рядом. Но я знал, что останавливаться мне нельзя — секундное промедление убьет меня. И я не дал Филину передышки, я подполз к нему, схватил его за голову и несколько раз с силой двинул ею об пол. Я не убил его, нет, эта сволочь была слишком крепкой, чтобы сдохнуть от такого обращения. Тут нужно было что-то более серьезное. Типа пары пуль в голову.

«ЗИГ-зауэр» забился под батарею, и с руками, сцепленными наручниками, я не смог бы его достать. Поэтому я энергично пополз к своему плащу, валявшемуся в нескольких метрах от меня. В плаще был мой «ТТ» с полной обоймой. Я добрался до плаща и попытался залезть руками в карман, однако это получалось не особенно хорошо. К тому же я услышал сзади легкий шорох. Я даже не стал оглядываться, потому что источником любых звуков там мог быть лишь один человек. И мне стоило поторопиться выудить «ТТ» из плаща, а не тратить время на испуганные взгляды через плечо.

Я вытащил пистолет, но мне требовалось время на то, чтобы снять его с предохранителя. Шорох повторился, и тут я уже не выдержал: я обернулся. И увидел, как Филин достает из-под батареи свое оружие. Он издавал какие-то странные звуки, похожие на всхлипывание и рычание одновременно. Но главным было не это, а то, что он быстро вытащил «ЗИГ-зауэр». Быстрее, чем я. И он захихикал, поворачиваясь ко мне. Нечто вроде смеха гиены. А потом он увидел «ТТ» в моих руках, и смех прекратился. На его изуродованном, окровавленном лице в эти секунды жили только глаза — снова, как тогда, в проулке возле Успенской церкви, в них читалось удивление. Только теперь у него не было причин стрелять мимо. А у меня не было права на осечку.

Большими пальцами я взвел курок, а Филин вытянул руку с пистолетом. Нас разделяло метра три-четыре. Но не только это нас разделяло. Между нами была кровь, слишком много крови. Настолько много, что я нажал на спусковой крючок с наслаждением. Что там говорил по этому поводу Абрамов: «Месть тупое чувство, но зато такое сладкое»? Черт, как же он был прав!

Когда я закончил давить на спуск, Филин был мертв на восемьсот процентов. И это было главное, что мне нужно было знать в тот момент. Ранен я или нет, умираю или нет — все уже было неважно, все уже не имело значения.

Я положил пустой пистолет на пол. И сам лег, прижавшись щекой к ковру.

Теперь все было легким — мое тело, моя боль, мои мысли… Теперь все стало окончательным — в смысле, нашедшим свой конец. Я знал, что жить дальше не имеет ровным счетом никакого смысла, все должно кончиться здесь и сейчас.

Мне нужно было только лежать на ковре и ждать, когда придет смерть и избавит меня от груза, состоящего из воспоминаний, сожалений, раскаяния. Я думал о том, как все могло бы быть, и знал, что так уже никогда не будет. Однако мое проклятое воображение с услужливостью подсовывало мне картины несуществующей жизни, где была живая и улыбающаяся Ленка, где все были живы, здоровы и даже иногда счастливы…

Когда вызванная соседями милиция высадила дверь и обнаружила все, что и должна была обнаружить, я, по их утверждениям, лежал на полу в луже крови и плакал. Что ж, возможно, так оно и было. Просто я об этом уже ничего не помню. Я запретил себе вспоминать об этом.

С некоторых пор я все делаю очень медленно. Медленно передвигаюсь, медленно ем, медленно разговариваю. Я не понимаю, зачем куда-то торопиться.

Времени и так слишком много. Вот наступил Новый год, а потом, как говорят, будет и новое тысячелетие. Ума не приложу, что можно делать с такой уймой времени.

В тот день я, как всегда, медленно и осторожно спускался по ступеням районной поликлиники. Мне были предписаны периодические беседы с психотерапевтом, что я в очередной раз и сделал. Вряд ли врач получил удовольствие от нашей беседы. Что касается меня — то я тем более был не в восторге. Но это помогло мне хоть как-то убить еще два часа времени. Еще часа три, и можно считать еще один день благополучно прожитым. И слава Богу.

Я не сразу узнал эту женщину. Она слишком хорошо выглядела, чтобы быть моей знакомой. Ольга Петровна Орлова стояла у белого «Линкольна», одетая в длинную белую дубленку. Вокруг лежал белый снег, и все это выглядело совсем как интерьер стерильной больничной палаты. С некоторых пор меня просто тошнило от белого цвета и от стерильности. О чем я и не преминул сообщить Ольге Петровне. Потом я поздоровался.

— Подвезти вас домой? — предложила она и погладила свою шикарную машину. Шофер высунул в окно улыбающуюся физиономию.

— Это слишком быстро, — сказал я. — Предпочитаю ходить пешком. Пока доберешься до дома, уже стемнеет. А там можно и спать ложиться.

— Вы изменились, — сказала после паузы Ольга Петровна. И пошла со мной рядом. Белоснежный «Линкольн» ехал чуть позади.

— Со стороны виднее, — равнодушно ответил я. А вы получили обратно свою машину, тот «Шевроле»?

— Да, конечно, — кивнула она. — Я хотела поблагодарить вас за то, что вы сделали.

— Неужели? А что я сделал? Напомните, пожалуйста…

— Вы нашли убийц моего сына. И наказали их.

— И за это стоит благодарить? — пожал я плечами. — Вот если бы я сотворил чудо и вернул Юрия к жизни — это было бы дело. А то получилась совершенная бессмыслица: вы мстите за своего сына, а кто-то мстит вашему мужу за смерть своих близких… Просто замкнутый круг какой-то. Круг, полный ненависти. Ненависть объединяет всех. Поэтому невиновных здесь нет. Хотя…

Если вы чувствуете удовлетворение… Я рад. Сам-то я ничего подобного не чувствую.

— Да, — Ольга Петровна вздохнула и поторопилась сменить тему. Очень неудачно это у нее вышло. — Знаете, недавно прочла в газете, что в автомобильной катастрофе погибла дочь Валерия Абрамова. Знаменитого бизнесмена, который начинал когда-то здесь, у нас… Ей было около двадцати, как и Юре. И я подумала, что есть какой-то злой рок, — задумчиво произнесла Орлова. — Вы говорите, что мой муж сделал что-то такое нехорошее, но смерть за это принял Юра. Вероятно, у Абрамова тоже есть какие-то грехи. Но сам он жив, а дочь его мертва. Дети расплачиваются за грехи своих родителей, и это страшно, потому что грехов у нас столько, что целые поколения вряд ли их искупят…

— Но вы чувствуете удовлетворение? — перебил я ее. — Вы успокоились теперь? Помните, вы тогда говорили, что нуждаетесь в успокоении. Вы его получили, когда узнали, что убийцы сына мертвы?