Жирная нагло подошла к Ксении, обезьяньим передразнивающим жестом раскинула руки.

– Ну, ну! – крикнула. – Вот я тебя и прищучила! А ты думала, я тебе снюсь! Ты надеялась убежать от меня в жизни! А я тут как тут! Тебе не отвертеться. Эй, вы! – Она обернулась к солдатам. – Не дырявьте ей больше шкуру! У нее шкура драгоценная. Она еще послужит мне. Я беру ее себе в рабыни! Это моя добыча! Давненько я за ней охотилась! Мы вместе с Сатаною… Да только я ему не отдам! Ты моя и только моя! Ну, иди сюда! Ближе! Я свяжу тебе ручонки! Стреножу тебя, как лошадь! Взнуздаю тебя! А чтобы ты была ласковой и послушной, чтобы знала, что от тебя требуется, я буду тебя бить! Бить плеткой и колоть колючкой! Пока ты не станешь мягкая, как масло! Как топленый воск! Чистая, святая… я сделаю тебя блудницей Вавилонской! Я выверну тебя наизнанку!

Ксения, обливаясь кровью, стояла, не падала. Пули, пробив плоть, не задели тайных живоносных жил и сухожилий. Так, с пулями в теле, она стояла перед жирной. Солдаты прекратили стрелять, пересмеивались, закуривали. Царская семья лежала вповалку на снегу, расстрелянная. Жирная девка взяла Ксению пальцами за грудь, крутанула.

– Больно? – спросила издевательски. – Ах, да, раны твои сильно болят! Что же ты не умираешь! Двужильная… Кошка… Мне такие живучие позарез нежны!

– Давай сядем на снег, – сказала Ксения, держась рукой за выпачканное алым горло, – побеседуем.

– Давай, – смешливо согласилась жирная.

Перед изумленными, гогочущими, курящими махру и сигареты солдатами и черным офицером, брезгливо счищавшим снег с обшлагов, они сели на примятый снег – белый грунтованный холст, исчерченный краплаком, – и стали говорить. Губы Ксении дрожали Взгляд был твердым, тверже алмаза. Солнце купалось в ее зрачках. Жирная, испытующе прищурясь, неотрывно смотрела на нее, изучая, прикидывая, кумекая.

– Вы их снова убили, так, – раздумчиво сказала Ксения, не отнимая ладонь от горла. – Вы за это ответите.

– Где и когда? – рассмеялась жирная девка, запахнув шубку, поежившись. – Все это брехня. Мы безнаказанные. Мы можем совершать любые преступления, и их воспоют и восхвалят. Зимняя Война для этого и придумана.

Багрец пропитывал мешок Ксении, там, где под рогожей прятался живот. Она положила другую руку на живот и оглянулась. Царь лежал на снегу ничком. Царевич – под его грудью, животом. Пули изрешетили Царскую спину. Нога мальчика, торчащая из-под бока Ники, слегка шевелилась. Ксения повернулась к жирной всем телом и лицом, глядя на нее двумя черными провалами.

– Вы снова убили их. – Губы ее шептали медленные слова, голос вылетал с шуршанием, подобно шороху гравия под пятой. – Вы сделали это. Я узнала вас сразу. А ты знаешь… – шепот сошел на нет и взвился опять, – кто я такая?..

– Ну?.. – Маленькие блесны заплывших глазок метались туда-сюда под летящими копьями солнечного света.

Ксения держалась обеими руками за простреленное горло и живот.

– Я – птица, – сказала она горько. – Я – птица, я лечу, и в меня стреляют. Так надо. Так было всегда. Я птица, и вот мои крылья. – Она победоносно оглянулась. – Видишь, какие они широкие?.. Я размахну их, полечу, взовьюсь высоко под облака. Буду купаться в Солнце. Там, в небе, вольно и радостно. Там счастье. Там простор. И в меня целятся, стреляют, пока я лечу, набирая высоту. Я птица, как холодит ветер мои легкие крылья. Я роняю перо. И ты его подбираешь – себе на шляпку, в петлицу шубки. Чтобы жирные щеки щекотать. Я уже не умею говорить по-человечьи. Клекот знаю. Писк. Пенье. Свист. Крик оглушительный. А речь – не знаю. Что такое речь?

Она вскинула лицо к жирной, усмехнулась.

– Речи уже сказали все, уже не слушают речь. Только пенье на полнеба. Чириканье. Свиристенье. Курлыканье. Хохот. Полет. Крик из поднебесья прощальный, – она прикоснулась рукой к руке жирной, улыбнулась печально. Шуба на плечах жирной снова разлезлась, но Ксения уже не смотрела на дынно висящие груди блудницы. Она смотрела в слепяще-синее небо, и зрачки ее сужались от бьющего света, возвращая радужкам первобытную синеву.

– Я птица, – повторила Ксения. – Я просто отдыхаю. Я села на снег рядом с тобой, блудница, в виде краткого замирения. Сейчас я взмахну крыльями и поднимусь. И полечу опять. И вам не поймать меня, не прострелить насквозь. Не перевязать мне лапы. Не окольцевать. Вы не сможете выследить мой путь, ибо непредсказуем он. И я лечу всегда, куда хочу. Прочь отсюда! – вдруг крикнула она дико и не встала со снега – взмыла, птице подобно.

Солдаты сделали шаг к расстрелянным телам.

– Не сметь подходить к убитым! – выкрикнула Ксения и выбросила вперед руки. – Стоять на месте! Иначе сейчас вся ваша одежонка в мгновение ока испепелится прямо на вас! Сгорит! И вы, голые, на морозе, будете закрывать срамные части ладонями, не зная, куда деться, спрятаться от стыда, страха и холода! Я сделаю это! Я умею это!

Солдаты продолжали двигаться, похрустывая сапогами по снегу, к лежащим телам Царя, Царицы, девочек и мальчика. Офицер затесался меж ними; гогот и смешки прекратились, как по приказу, они двигались угрюмо, молча, меря шагами белизну и синеву. Ксения страдальчески свела брови, лоб ее испещрился письменами морщин, и она зашептала часто, жарко, страстно, умоляя, заклиная, светясь вытянутыми вперед ладонями и мученическим лицом:

– Огонь… мой огонь, ну, где же ты!.. Возникни… появись… обними крепко этих людей, Божий огонь, алые крылья… покажи силу свою!.. Люди не верят в Бога. Люди смеются над ним. Люди должны увидеть Его воочию, и я, это я, теперь одна я должна показать им Его. Огонь!.. светлый огонь, взвейся, накажи их!.. Зло должно быть наказано… разве нет?!.. Огонь, неужто ты горишь на свете сам по себе… ты же живой… ты же видишь, что они сделали… не убивай их, огонь, просто обнажи!.. Чтобы оказались они голые… как младенцы… нагие… беззащитные… перед лицом Солнца, перед лицом неба… чтобы озирались, искали, куда бы укрыться… убежать… и пули внутри убийственных коробок оплавь… и приклады сожги… и сапоги их испепели, чтобы они, люди эти, как и я же, босиком… босиком по зиме… с котомой… крича песни… милостыньку прося…

Она вся вытянулась вперед и вверх, сильно натянутой струной, и крикнула, совсем как офицер перед строем:

– Огонь!

Вокруг солдат встало белое пламя. Оно вымахнуло мгновенно, взвилось, взвихрилось языками и струями. Люди оказались внутри огромного костра, заполыхавшего на площади, как рыже-красный, бело-золотой гудящий букет. Пламя гудело, швыряло снопы искр, взметалось под мощно выгнутый синий купол неба. Люди закричали, замахали беспорядочно руками и ногами, пытаясь стряхнуть огонь, убежать от него. Катались по снегу. Вопили. Огонь в мгновение ока уничтожил солдатские гимнастерки, сжег – до кучек, горсток пепла – сапоги; каски лежали на льду, ржаво, обгорело мерцая раскаленным металлом. Люди ощупывали ожоги. Хихикали, прикрывая переды и зады. Зарывались головами, спинами в сугробы, чтобы охладиться, спрятаться от ужаса, от потрясения. Многие щипали себя до крови, чтобы проснуться. Кое-кто порезал запястья ножом. Кто-то визгливо, безостановочно хохотал, запрокинув голову, весело сходя с ума. Кто-то тяжело, недвижно глядел на Ксению, стоявшую с высоко поднятыми руками. Кто-то пытался выстрелить в нее, пристально целясь, цедя ругань сквозь ощерившиеся зубы. Тщетно. Пули оплавились, застряли стальными комьями в магазинах и дулах. Черный офицерик жалко оглядывался. Его команды больше не требовались.

Жирная вскочила с земли, полы ее шубки трепал ветер, алмазики в поросячьих ушках играли на Солнце тысячью огней.

– О, – сказала жирная восхищенно. – То, что надо. Я даже не ожидала. Блестяще. Ты кое-что показала нам. Ты нам нужна тем более. Эти голяки, – она презрительно махнула головой на обнаженных солдат, елозящих по снегу, – теперь твои. Делай с ними что хочешь. Они теперь сумасшедшие и слуги твои. Слышишь, как воют сирены?

Вдали, в горлах и кишках Армагеддона, выло, клокотало, свистело, вспыхивало глухими визгами и сдавленными криками.