– Ну, как ты?.. – бормотнул. – Еще жива?..
Мой сын сидел на снегу около моей головы, плакал, держал в руках мои тяжелые волосы, утирал ими щеки.
– Мамочка!.. Не умирай!.. Я же тебя нашел… я же тебя… а этот противный старик… он… колдун… я его… убью…
Он плакал и плакал беспомощно и жалко.
– Не убивай его, сынок… он показал нам нас самих… Посмотри на него… узнай его… ведь это…
Мальчонка в валенках сдвинул ушанку со лба; мелкая алмазная крупка густо сыпалась с небес, усеивала шапку алмазами богаче и ценнее Мономаховых. Фонарь гудел казанкой, качался на ветру. Мальчик засунул палец в рот, облизнул его и вынул, держа вверх, стоймя – определял, откуда дует ветер.
– Северный ветер, дед, – сказал он мрачно. – А эта баба уже не жилец? Ты бросишь ее здесь? Собаки ей крылья отъедят. И куда ейного пацана девать, он же раненый?
Он сел на корточки рядом с моим плачущим сыном, повернул замерзшей рукой мою голову на снегу так, чтобы я могла его видеть.
– Вот что я тебе скажу, тетя. – Он сплюнул в сторону и усмехнулся одним углом рта. – Жизнь на самом деле очень проста. Ничему не верь, ничего не бойся и ни о чем не проси. А все люди – караси.
– Какая у тебя шапка… красивая, – с натугой сказала я, выхаркивая слова вместе кровью из раздавленных легких. – Ты Царь. Ты не карась. Ты маленький Царь этой земли. А я твоя крестная. А это будет твой брат. Люби его. Никогда не убивай его. Даже если очень ему позавидуешь. Даже если очень пожелаешь. Я венчаю тебя на Царство снегом. Похорони меня вместе со своим братом… вот здесь. Здесь. На Лобном месте. Где лилось много крови. Где еще она прольется. Расковыряй ломом мостовую, закопай в мерзлоту. Я тут хочу спать. Спокойно… буду слышать звон колоколов, гомон людской. Запомни, как ты в детстве видел Ангелицу и похоронил ее. Дети… Помолитесь обо мне, дети!.. Я не успела побыть вам… матерью…
Метель взвыла. Старик, с подъятыми белыми космами, перекрестился: из треснувшего пополам храма донесся отчаянный колокольный вскрик, храм подломился, осел и рухнул на землю, взвив пыль и снег, погребая под грудами камня людей, зверей, оружие.
Полушубок на груди старика распахнулся. Блеснул крест. Я негнущейся рукой зашарила на груди свой, нательный. Вот она, родная бирюза, в кулаке. Синяя жизнь. Синее небо. Увижу ли когда-нибудь. В жизнях иных.
– Погоди хоронить себя, – строго вышептал старик. – Ты еще поживешь. Тебя еще мир от себя не отпустит.
Он перекрестил меня, раскиданную по снегу – куда крыло, куда рука, куда нога. Летели золотые листья волос. Дети ловили их на ветру, играли ими, слезы высыхали на их замурзанных личиках. Выстрелы гремели все реже. Костры на площади гасли. Ночь кончалась. Ночь умирала. Розовый, как румянец царевны, рассвет заливал щеки неба, и звезды летели наземь, как снятые серьги.
Сознание покинуло меня. Я растворялась во всем сущем – в кремлевских башнях, в наметенных сугробах, в кругах пепла, в мерцающих предо мной детских лицах. Последним усилием я пролепетала:
– Старик, выкуй железную коробочку… или медальон… вылей из меди фигурки – мою и свою… сыну моему дай носить… я – мать… ты – отец… я же тебя узнала, хоть ты и отрастил бороду… ты – Исса… ты превращал воду в вино и вино – в кровь… там, на пиршестве вурдалаков… ты давал мне мыть ноги твои там, на пирушке нищих… я мыслю даже так… слушай!.. я не в бреду… я все понимаю ясно, осознаю… что Юхан, мой Юхан – это тоже был ты… ты просто спрятался в него… чтобы я не догадалась… чтобы спаслась… ты – его отец… спаси его от всяких Курбанов… от Горбунов… не дай его распять… воспитай его… благослови его… а я, твоя жена, умираю сейчас… но только сейчас… на время… переживи это время, Исса… переживи… побудь тут немного один, без меня… я ухожу в пустоту, но ведь ее тоже надо познать… пройти… из конца в конец… Я хороший ходок, Исса… ноги мои все в мозолях… ноги мои гудят и болят… звенят, как колокольцы скоморохов… поцелуй мои ноги, Исса, они много прошли, за тобой, в поисках тебя… они твои… и все во мне – тоже твое… и я ухожу опять… как трудна дорога… как далек путь… все снег и снег… все снег и ночь…
Я вздохнула сгусток черной крови, в горле у меня заклокотало, ребра раздулись, и святая жизнь вышла из меня, выхаркнулась вместе с кашлем, воздухом, страданием.
Дети держали меня за руки.
Старик стоял надо мной.
Он улыбался. От его улыбки шел свет, как от фонаря в метели.
И краем тьмы бессознанья я услыхала:
– Отдохни. Я разбужу тебя. Я сделаю все, что ты просила.
………………почему ты ходишь в капюшоне?.. Чтобы голова не мерзла никогда?..
– И не перегревалась… Я привык… Ты знаешь, ноги гудят…
– Они гудят, как те трубы и дудки гудошников?.. Скоморохов?..
– Громче, громче…
Рука тонет в золотых волосах. Возьми мой затылок, крепче сожми. Рука – горячая лодка. Качай. Качаться вместе в лодке. В корабле. Сплетаться двумя канатами. Волос к волосу. Пусть из нас совьют тугое корабельное вервие. Просмолят. Пусть нами связывают бочки, ящики в беззвездных вонючих трюмах. Крепче нас веревок не будет в мире.
Простыни сбились в комок. В снежный ком. Тогда, на площади… сугроб… дети… Дети кричат за стеной. Чужие дети. Чужая страна.
Он прикасается грудью к груди Ксении. Ее голая грудь. Его женщина. Он шел долго. Он прошел города, страны, времена. Вот она – служанка в чужой семье, в чужом времени. Ветер пытается высадить стекло. Он целует ее грудь. Капюшон сползает с его головы. Ах, стриженые волосы, бритые в тюрьме, отросли. Выводили вас в тюрьме не прогулку?.. А как же. Мы ходили кругами. Один круг, другой, третий. На девятом круге многие сходили с ума.
– Так это ты… ты… ты тоже… на Корабле…
– Я, я. Где твои губы?.. молчи… Прекраснее тебя нет женщины в мире.
– …ха, ха!.. такое все говорят… своим любимым…
– Что ты делаешь со мной… губы твои прожигают меня насквозь… Я же буду весь в ожогах… в горящих звездах…
– …я же сумасшедшая, и мне все дозволено. Я так хочу…
– Что ты хочешь?..
– Я хочу всего… того, чего у нас с тобой еще не было никогда…
Струение золотых волос. Кружево голландских простынь. Мятая подушка. Две головы на ней. Какой век? Какая жизнь?.. Все равно.
– Я привез тебе еще подарок… где меня только ни носило… вот он…
Шарит за пазухой. В кулаке ожерелье. Красивый, ценный, крупный жемчуг. Белые горошины перемежаются розовыми и черными. Где его добывают?.. В восточном море, твоем родном, там, где ты жила когда-то. Ныряют глубоко бедные ныряльщицы, ама, хватают быстро со дна раковину, вытягивают на берег, задыхаются. Бывает, ама умирают прямо в море, под водой, с раковиной в руках – воздуху не хватает, легкие разрывает кровь. Или любовь? Ведь они любят красоту?.. Они любят деньги. Им надо кормить детей.
Он надел ожерелье Ксении на шею. Он уже дарил ей жемчуг когда-то там, в трактире, где пировали нищие, и она его не приняла. Низка скользнула на нежную грудь. Белый, розовый и черный мир покоился меж ее сосков, мерцал и замирал. Он стал целовать жемчужины – одну за другой. Вот жемчуг в губах. Вот черная живая жемчужина. Она застонала. Не выпускай жемчуг, прошу тебя. Твои губы – море. И я тону в них. Тону, как та нищая девочка-ныряльщица. Умираю. Как долго я плыла в людском море без тебя.
Она откинулась на подушках, и он увидел ее всю, сразу – и буйство золотых густых волос, стекающих по простыням на пол, уже наполовину седых, и холмы нежных грудей, глядящих чуть вниз и врозь, как козье вымя, и худые выпирающие ребра, и отвисший, огрузлый живот, носивший детей и рожавший их, – великое чрево, отмеченное шрамами от пуль и ножей, от побоев и пыток; и тонкие запястья, жилистые и рабочие, и кисти рук со вздувшимися жилами – рук, знающих тяжесть ведер и чугунных рельсов, скользкость сырого мяса на кухнях и сырого белья в стиральных чанах, рук, гладивших его по щекам и плечам, нежнее самых нежных снежинок, нежнее прикосновения лепестков гвоздики и ромашки, – родных рук его Ксении, и скорей целовать их, любимые руки, целовать без конца; увидел ее длинные неустанные ноги, выносливые, как у хорошей рабочей лошади, выносившие ее тело по страшным дорогам жизни, увидел ее огромные странные глаза, непонятного цвета – то густо-синего, то серо-стального, то почти черного, с оттенком холодной сырой земли, схваченной первым инеем; ее раскрытые ждущие губы, кричавшие на площадях жгучие слова, от которых останавливается сердце, и шептавшие на ухо то, о чем молчат осенние звезды в небесах, – увидел ее всю, любимую, желанную, обретенную, – Господи, неужели можно ее потерять сейчас, найденную, сужденную?!.. Он обнял ее, положил навзничь и стал целовать ее тело. Все тело – от плеч и грудей до лодыжек и щиколоток; зарылся лицом в ее живот, нашел губами пупок… вот здесь была пуповина, что связывала ее с материнским нутром; она вышла из кровавого лона, как богиня из вод моря – крохотный орущий младенец, слепой и беззубый, разевающий рот шире варежки, без имени, без судьбы, без прошлого – лишь с одним будущим. И в этом будущем роились вокруг нее людские рои, сверкали людские радуги, свистели людские хлысты, бичующие ее; и в этом будущем был он, из ранивший себе босые ноги зеленым байкальским льдом. Она никогда не умела правильно произнести его имя – все коверкала, переиначивала, играла им, как мышка – крылом стрекозы, держала, как мятную лепешку, под языком, – нет, она боялась назвать его по-настоящему, суеверно скрывала от себя самой: а вдруг назовет – и он растает навек, исчезнет… или – засияет во всем блеске и славе своей…
