– От чего они поумирали, интересно? – спросил Саня, когда друзья снова вышли на улицу.
– От чего, от чего… – проговорил задумчиво Андрей. – Не знаю – от чего! От смерти. Первое, что всех интересует: от чего умер человек? Как будто это что-то решает. Как будто существует другая причина, кроме самой смерти. Умерли – потому что смерть пришла!
– Нет, ну-у… может, у них тут эпидемия, – забеспокоился Борисыч. – Поехали – доедем до следующей деревни…
– Погоди ты! Давай дойдем до конца, – перебил его нетерпеливо Андрей.
Лишь на краю деревни, в предпоследнем осевшем до наличников домике, вместо вони разлагающегося трупа их встретил запах жилья, однако он был еще ужаснее. Они толкнули дверь и прошли, нагнувшись, в темную горницу. Пахло какой-то кислятиной, больным телом (как в хирургии, вспомнил Андрей) и еще чем-то протухшим, но не трупом. Из квадратного отверстия в крышке подпола, вокруг которого темнело сырое пятно, несло, как из уборной. Печь и беленые стены были неровные, желтые, с черными углами. На обычном месте засиженный мухами волоокий образ.
Они уже с минуту стояли, привыкая к темноте, посреди комнаты и только теперь заметили, что на них из-под наваленного сверху тряпья глядит белое, рыхлое лицо, казавшееся сонным из-за оттянутых книзу красных, как у бульдога, нижних век.
– Мы, бабуля, узнать хотели… Здрасте, во-первых, – сказал Борисыч.
Старуха откинула лоскутное одеяло, которое они приняли за кучу тряпья, и попыталась сесть. Сначала она спустила опухшие ноги, опираясь на дряблую, словно под белесой кожей забился студень, руку, и приподнялась на локте. Это стоило ей больших усилий, о чем свидетельствовала звучная, с утробным свистом одышка. Остановилась не в силах оторвать локоть от кровати – студень задрожал, – и вдруг из груди вместе с сиплым выдохом вырвался слабый плач. Борисыч бросился на помощь и посадил ее за плечи. На ней была только пожелтевшая, неопрятная, вся в прорехах ночная рубашка.
– Ох, простите меня, деточки, – произнесла старуха, задыхаясь. – От водянки все тело пухнет…
Показала на свои оплывшие книзу ноги: щиколотки были толще икр и нависали над ступней, как спущенный чулок. Лохматая, белая, рыхлая, с обвислыми щеками и кровавыми веками, страшная, огромная, она смотрела на них выжидательно.
– Вы не хлеб привезли, случа́ем? – спросила, так и не дождавшись объяснений. – А то к нам хлеб перестали возить, и пензию не везут, – совсем про нас, стариков, забыли. – Она снова залилась слезами. – Ох, простите меня, деточки: я три дня не евши. Всё поели, отрубями одними питаемся… – Вытерев слезы, она справилась с собой и продолжала с оглушительным свистом: – Я ведь и ходить не могу, совсем обезножила: на четвереньках ползаю. Мне соседка помогала… А тут ее нет уже третий день – не знаю, что и думать. Она и сама плохая, еле ходит, – померла, видать. Мне сказывала: в трех домах подружки мои мертвые лежат: некому похоронить. Так вот, деточки, где жили, там и косточки сложили: будут нам наши домики могилками… Ох… – вздохнула она, собираясь заплакать, но только сдавленно помычала и сдержалась. – Живого места на мне нет… Я ведь грешным делом подумала: убивать вы меня пришли… Ох, простите меня, деточки: сама не знаю, что говорю, – совсем из ума выжила… А взяли бы да убили… Старуху не жалко! Были бы деньги, все отдала – только бы убили меня, а? – При этих словах в страшных глазах ее появилась надежда. – Убили бы меня, деточки! Вон топор в сенях стоит – никто и не узнает: в деревне, почитай, никого не осталось, только я да Петровна. (И та не заходит, померла, я чай.) Она, если и узнает, никому не скажет…
– Погоди, мать, ты чего городишь! – обрел дар речи Борисыч. – Сейчас все будет: хлеб, колбаса… чаю заварим с сахаром. Мы же тебе хлеба привезли, продуктов – все бесплатно. Подарок от губернатора…
– Ой, спасибо вам, деточки, ничего не нужно – лучше бы вы меня убили, а то сил больше нету… – голос ее опять задрожал.
– Мы что, мать, на убийц похожи? – сказал Саня. – Потерпи полчаса, сейчас все будет… – И он направился к двери.
Старуха заплакала, вытирая слезы основанием ладони, выходившей из обшлага плоти.
– Ой, простите меня, деточки, совсем я плохая – не знаю, что говорю…
– Пойду воды принесу, – сказал Андрей, собираясь вслед за Борисычем.
– Вода у нас плохая, от нее и пухнем, – сквозь слезы проговорила старуха, всхлипывая сипло и шумно.
– У нас своя вода, – сказал Андрей и вышел.
Борисыч рылся уже в сумке и выкидывал оттуда кульки и банки, вытащил паяльную лампу и треногу.
– Может, суп ей сварить? – спросил он и достал банку тушенки. – Ну не суп – шулюм: картошка у нас есть.
– Не знаю: хорошо это после долгого голодания? – сказал Андрей.
– Ну хоть бульона похлебает – что с того чая…
Через десять минут во дворе старухиного дома гудела паяльная лампа, и кипел котелок на треноге, рядом на корточках Андрей и Саня чистили картошку.
– Не могу я видеть этих бабок, которые вот так вымирают, никому ненужные… – сказал Борисыч. – Всегда им подаю, даже если сам без денег…
– Надо ее отсюда увозить, – сказал Андрей.
– Куда? А если не довезем? – возразил Саня. – Давай сначала съездим в больницу, узнаем: может, они ее заберут.
– Ты давно сам из больницы? Что забыл уже, что это такое? Тем более деревенская больница.
– Ну тогда к ихнему начальству надо ехать, есть же у них хоть какое-нибудь начальство!
Похлебав супу с размоченным хлебом на придвинутом к кровати столе, старуха снова расплакалась. Когда она успокоилась, Борисыч спросил у нее:
– Далеко от вас до райцентра? Вы к какому району относитесь? Начальство-то у вас есть?
– Кто ж его знает? Раньше колхоз был, и председатель был. Я, деточки, сорок лет в колхозе отпахала: по четырнадцать часов робили. Там и ноженьки свои оставила. Тогда председатель был, все его знали, а сейчас един бог – начальник…
Старуха рассказала, что когда-то их деревня относилась к Молчановскому району: им привозили раз в неделю продукты, дрова, уголь, "пензию". Но потом их отдали в Краснополянский район, и там сказали: переселяйтесь, возить больше не будем. Правда, хлеб все-таки возили, но месяц назад почему-то перестали. И речку, где они воду брали, маслозавод отравил. От плохой воды они и вымирают, а до райцентра кило́метров тридцать.
– А дети у тебя есть? – спросил Саня, увидев на стене фотографию, в рамке, молодой еще старухи с мужем ― и маленькие, детей, вставленные поверх большой.
– Сынок и дочка в городе.
– Чего же они тебя к себе не возьмут?
– Кому старая нужна? Да я и сама не хочу… – Старуха опять поднесла ладонь к глазам и заплакала.
Борисыч встал со скамейки, единственного, на чем можно было сидеть в доме, и сказал:
– Ты, мать, сейчас ложись, отдохни. Мы вот тебе хлеб, воду и продукты оставим, а сами съездим в Красную Поляну к вашему начальству, что-нибудь придумаем. Хорошо?
Старуха подняла на него свои страшные глаза.
– Ты чего, мать? Мы же вернемся через пару часов. Обязательно вернемся и тебя в дом престарелых отвезем. Там за тобой ухаживать будут, кормить, лечить… Хорошо?
Но, кажется, старуха не поверила ему: вид у нее был испуганный и потерянный.
– Мы быстро… – сказал Борисыч, и они поспешно вышли, чтобы не видеть вывернутых наизнанку глаз.
Через час езды по заросшему проселку они наткнулись на огороды большого села. На въезде остановились, чтобы спросить дорогу.
У встретившейся женщины узнали, где районная администрация. Она показала на серую, трехэтажную коробку вдали.
Подъехали они со двора. Борисыч оставил машину здесь же, за кустами: чтоб глаза не мозолила.
Пешком они обогнули здание и вышли на чахлую тополиную аллею. В центре ее стоял свежеокрашенный серебрянкой ленин. Фасад администрации тоже был, видимо, недавно отремонтирован. По широким ступеням друзья поднялись к дубовым дверям, прошли внутрь – и тут были остановлены охранником.
