Ценил и преподаватель математики общество Велимира, которого искал сам. Внимание и доверие со стороны состоявшегося деятеля искусства льстило самолюбию Альфия, хоть он едва ли бы в том признался и самому себе!

Учитель не упускал случая, чтоб их увидели вместе. К примеру, он при любой возможности приглашал Велимира посетить Большой Дом.

Так местные прозвали избу, которая служила в глуши подобием толи кабака, толи бара. Она и правда превосходила размерами остальные наличествующие в поселке домики.

Большой не имел постоянного статуса питейного заведения, но приобретал таковой немедленно, как только винтокрылый снабженец подбрасывал соответствующий товар.

Меню сей неприхотливой рюмочной «разнообразным» оказывалось настолько, что не водилось за стойкой Большого иных напитков, чем красное столовое ординарное или водка. Но даже и эти два обнаруживались, как правило, только порознь.

Поэтому в обиходе поселка установились особые выражения, загадочные для редких заезжих странников. «Ого! А в Большом-то нынче белые дни!» Ну или: «в Большом дни красные».

Вот красные-то устраивали особенно Велимира и нового его друга. (Хотя согласились б они по крайности на любой «цвет времени», только бы вообще имело оно его!) Учитель и художник ценили по достоинству сухое вино – напиток, способствующий глубокой и зоркой беседе душ. И допускали употребление более крепкого исключительно за неимением лучшего.

Беседовали о чем? В основном о том же, что составляло неизбывный предмет дискуссий интеллигенции того времени. (Не всякой, разумеется, а «гнилой», ну или как стали мягче печатать о ней «рефлексирующей» в безальтернативной советской прессе, ну то есть, коли перевести с позабытого теперь казенного языка – думающей интеллигенции.)

Художник и учитель задавались вопросом: что это за государство, не доброе и не злое, но сделавшееся отчего-то таким, что добро и зло, два эти постоянные фокуса бытия – жмутся боязливо и тихо к его окраинам? И почему случается при таком раскладе, что чутким, всепонимающим собеседником для добра оказывается чаще всего лишь зло? И говорили еще о многом, что было в те времена… да, было!.. хоть кажется теперь невозвратным, а потому и гротескно преувеличенным.

Беседы эти несли отраду для Велимира. Ему казалось, он обретает почти всегда в лице Альфия союзника идейного своего. Но даже при невнимательности к вещам подобного рода художник чувствовал: сокровенное, питающее душу его – не привлекательно математику!

Поэтому Велимиру не приходило и в голову говорить с учителем, например, о камешках странной формы… о проступающих на них знаках… о тех сказаниях, что повествуют морские волны своим равномерным гулом, когда простор океана ожил и светится уже в предвкушении утреннего луча!..

Но Богу было угодно, чтобы художник повстречал душу, с которой мог он беседовать и об этом. Вы угадали. Причем и познакомил-то их – мечтательного Велимира и тихую застенчивую Суэни – сам Альфий.

Не столько и познакомил, правда, сколь отстраненно продемонстрировал ему девушку. Примерно таким же образом, как возможно, в приличном обществе жестикулируя сдержанно, сверкнуть дорогостоящим перстнем – словно бы невзначай.

Да только Велимир был… художник! Полутона и нюансы он мастерски различал, единственно, в цветовой стихии. Во всем же прочем он мог посоревноваться в наивности с младшим школьником.

Поэтому не минуло и недели, как зачехлил живописец начатые холсты и принялся воплощать палитрою новый образ, увлекший внезапно его всецело: Суэни! Черты ее возымели над его сердцем необоримую власть…

А девушка? Не смешите! Что больше располагает юную к доверительному общению, чем внимательное, восторженно-кропотливое печатление облика ее на холсте маститым (ну или почти) художником?

Который ведь к тому же – мужчина. Зрелый и состоявшийся, но держащийся тем не менее с ней на равных, без раздражающего сюсюканья сверху вниз (а Велимир не умел ни с кем говорить иначе).

И обаятелен он казался ей тем особенно, что не стремился никак обаивать, а просто не скрывал искреннего мужского, естественного человеческого восторга от созерцания красоты расцветающей робко женственности.

Да кто бы тут устоял?! В особенности из девушек, чуждающихся золотой середины: у коих благосклонность вымеряется либо лишь миллиметрами позволительного с упорством, достойным лучшего применения, либо же – такие вдруг безоглядно и совершенно теряют голову!

…Как быстро промелькнули классические семь дней, за кои успевает всегда сотвориться мир! Как царственно пережил этот новый мир и цветенье свое, и зрелость, и краткое торжество над мирами всяческими иными… Художник поднес модели (реально БОГОТВОРИМОЙ им в эти дни) молитвенно завершенный холст!

И девушка была сама не своя от радости. Райской и доселе перепадавшей сердцу ее лишь в гомеопатических дозах. Суэни пребывала тогда воистину без ума – затасканное до незаметности и однако точное выражение.

Слишком точное: наивная душа побежала показывать драгоценный дар, запеленав его бережно в старый плащ, учителю своему и… другу, как она полагала, – Альфию!

Не поспешим с печальной усмешкой мудрых, которые «знают жизнь»! То было далеко от столиц и Суэни стояла лишь на границе своего совершеннолетия. То есть еще верила в дружбу…

А этот холст…

Последний холст Велимира, Бог милостив, сохранился. Мне даже довелось его видеть. Представьте себе стремительное хрупкое тело, которое сияющей серебристой ракетой взносится вдруг из темных, свинцовых волн!.. И выписано все это было искусно столь, что даже не казалось искусственным ни сиянье, ни вознесение…

В беснующемся молчании, пристально и угрюмо, напряженно-завороженно-долго рассматривал это творение кисти приятеля своего злопамятный арифметик…

Затем он – и внимательней куда более – вглядывался в оригинал…

И неожиданно Альфий вдруг похвалил работу!

Она давала к этому основания, но такая реакция все ж изумила слегка Суэни. Ведь не было еще случая, чтобы самолюбивый учитель признал успех кого-либо за глаза! (По крайней мере без добавленья ёрничаний.)

Да впрочем арифметик изъявил и сейчас какое-то лишь подобие одобрения: «Это… заслуживает внимания, х-мм…».

Вместе со скупой этой фразой запомнился Суэни особенный, целящийся какой-то взгляд.

3

Мы несколько отвлеклись подробностями. Пора рассказать про сам тот невероятный случай, свидетелем которого стал художник. Да что необыкновенный – вот именно про подобные говорится: из ряда вон!

В тот несчастливый день Велимир встал рано, как и всегда пробуждался по устоявшейся здесь привычке. Восток еще лишь светлел… реликтовые оазисы мрака пещрили скалы.

Художник медитативно брел по песку параллельно колышущейся широко ленте неумолкающего прибоя…

Необычайный предмет панорамы бросился в глаза сразу, как только живописец ступил в оазис уединенной лагуны своей, где думал, что мироздание оставляет его в покое.

Темнеющее пятно покачивалось у выступивших в прибой крупных камней… Вздымалось и опадало в такт волнам, старательно воспроизводя впечатленье чего-то мертвого.

И, тем не менее, …вопияло! Безмолвно и укоризненно.

Немедленно подбежав ближе – художник различил очертания человеческого тела. Утопленник? А может еще живой, только потерявший сознание и простертый на воде… лицом вниз!

Ошеломленный Велимир не заметил, как оказался и вовсе рядом. Как подхватил он бесчувственное тело под мышки, освобождая голову из воды, и голова неизвестного с вымокшими редкими прядями закачалась, безвольно над нею свесившись.

Спеша и запинаясь о донные камни ошарашенный художник повлек на берег нечаянную свою находку. Вытащил, запыхавшись, и только тогда почувствовал обжигающий холод пропитавшей джинсы воды.

Тогда-то живописец повернул тело на спину, собираясь делать искусственное дыхание. Перед ним лежал… Альфий!