Дрогнула бы тогда перед родным голосом, разбухшим от мужских задавленных слез, – давно стала бы сиротой, и не была бы свободна сегодня, чтобы лететь через полмира в неведомый город на встречу с последней, но единственной любовью…

Народ в салоне самолета оживился, принялся откидывать столики: похожие на снегурочек стюардессы в небесно-голубой форме, подрагивая бледно-зелеными бантами на груди, торжественно везли по проходу тележки с дрянным, пластиком отдающим обедом, и Оле стало ясно, что нужно обязательно запихнуть в себя эту подозрительную снедь по единственной, но несокрушимой причине: по большому счету, она ведь даже не знает точно, когда и что ей предстоит поесть…

Кофе оказался таким мерзким, словно настоянным на металлических опилках, что допить его оказалось невозможным, хорошо хоть воду развозили бесплатно: Оля все время жадно пила, как в последний раз. До тех пор, пока не решила встать и размяться, – тогда, попытавшись привычно всунуть освобожденные ноги обратно в свои удобные белые кроссовки, вдруг обнаружила, что те непостижимым образом стали малы размера на три. Глянув вниз, она громко ахнула, заставив соседей сонно оторваться от смартфонов: стройные лодыжки и изящные ступни под тоненькими колготками за несколько часов стали неузнаваемы – вместо них на полу лежали безобразные и бесформенные водянистые ласты, на которые и встать-то было страшно… Оля чуть не закричала от ужаса, и весь ее вид, очевидно, выражал такое отчаянье, что ровесница-соседка, сжалившись, раскрыла сумочку, достала упаковку таблеток: «Вы, наверно, не очень опытный пассажир? Не знаете, что во время дальних перелетов нельзя долго сидеть неподвижно, а надо часто вставать и ходить по салону? – (Оля в ужасе мелко трясла головой). – И жидкости лучше поменьше пить… А вы, простите, как с острова Бодуна, водой отпивались, – она вежливо усмехнулась, заметив легкое недопонимание собеседницы. – Ладно, таблетку вот примите, вода скоро начнет… хм… отходить… Сами пока встаньте, пойдите поищите, где место посвободней и сделайте несколько приседаний, упражнений… Разгоните кровь в ногах, а то так и до тромбоза недалеко! А когда сядете, под сиденье их не поджимайте больше – вперед вытяните, как сможете!» «Наверное, петербурженка, домой летит… – уважительно подумала Оля, с благодарностью взяв и проглотив таблетку. – Не зря же говорят, что в Петербурге – самые вежливые и добрые люди мира, всегда с готовностью помогут – на вид только холодные…»

Проковыляв в закуток к уборной и стыдливо задвинув за собой шторку, она начала так истово приседать (раз-два, раз-два), что позавидовал бы монах, усердно кладущий поклоны, – но отвлеклась от дурных мыслей и подступавшей, как тошнота, тревоги… Что будет, то и будет. В конце концов, это ведь не она ему навязалась, а он сам позвонил, предложил, даже упрашивал… А она всего лишь милостиво согласилась (ра-аз-два-а), так что это он пусть (ра-аз…) переживает и (два-а… ох…) трясется… А она будет недоступной (ра… ра-аз… нет, не получается), как английская королева… Впрочем, та уже померла… Надо еще разок, полноценно (раз-два, халтура)… И пусть он ее завоевывает, как рыцарь… Уф, кажется, хватит, кровь теперь вполне полноценно побежала… Только много лет спустя, когда они долго уже проживут бок о бок в счастье и согласии и можно будет не опасаться, что он плохо о ней подумает, она поведает ему милую и забавную историю о том, как все было на самом деле… Ну, последний раз, только по-честному: ра-аз-два-а… Вот, умеешь же… Занавеска отдернулась, и явился восхитительный нежно-салатовый бант, и впрямь похожий на букет дорогого салата, под небесными всепонимающими очами. Оля смутилась, извинилась и неуклюже проскользнула мимо спокойной стюардессы обратно в проход.

А на самом деле все обстояло вот как.

Год назад Олина предыдущая начальница – женщина лет пятидесяти, с пластмассовым лицом, высокой прической и вовсе без сердца, при которой все человеческое в школе словно впало в летаргию, зато детей научили маршировать в белых гольфах под знаменем города, – была ожидаемо отправлена на повышение. Оживший педколлектив уже видел на ее месте мировую бабушку-завуча, когда внезапно директора прислали совершенно нового, никем до того дня не виданного: статного мужчину серебряного возраста с эффектной седой шевелюрой, живыми голубыми глазами и внесезонным загаром. Юрий Иванович не признавал унылых костюмов (а когда однажды, прибытия чопорного мэра ради, все-таки надел умопомрачительный жемчужно-серый, – тот едва ли не рвался на его богатырских плечах), менял узкие джинсы и яркие свитера, был всегда весел и спокоен, на бабьи бури вокруг собственной персоны искренне не обращал внимания… А вот секретаршу парадоксально держал за человека – этим и купил потухшее, казалось, навеки Олечкино сердце.

Маме она впервые не открылась, увидев, как наяву, ее приподнятую бровь и услышав презрительный голос: «И зачем тебе это надо? Неужели жизнь тебя мало учила? Ну-ну… Только потом не прибегай опять ко мне в слезах: “Ах, мамочка, спаси меня!” Тебя предупреждали…» Оле хотелось хоть что-то, хоть самую малость сохранить для себя лично, и, прожив большую часть жизни полностью для мамы прозрачно, теперь посмаковать маленькую собственную тайну, как редкую конфету, которую от души подарили тебе одной, погладив по челке, и ты раз в жизни не обязана никому дать «откусить половинку», ведь с раннего детства Олю учили с каждым оказавшимся в руках лакомством обязательно обега́ть маму, бабушку и всех гостей по очереди, чтобы каждый из них откусил кусочек, и, только доставив всем полное удовлетворение, доесть то малое, что осталось, – потому что хорошие девочки, как известно, никогда не жадничают.

Жизнь неожиданно заиграла оттенками новых смыслов. Оля вставала теперь на полчаса раньше и тщательно красилась, а не бегло пудрилась на ходу. Она посмела заказать два элегантных деловых платья в интернет-магазине на смену вечным блузкам и юбкам, шитым мамой из советских добротных тканей по собственному вкусу, купила к каждому из них по паре изумительных туфель. И даже стоически выдержала мамину проповедь о попираемом приоритете культурных ценностей, удачно отговорившись тем, что новый строгий директор якобы ввел обязательный для всех дресс-код. «Ну, мам, ну, ты же понимаешь, что всякая новая метла по-новому метет…» – с деланым равнодушием бросила Оля. «А зарплату эта метла тебе не прибавила, чтобы выполнять ее причуды?» – покачала головой мама, но на время смирилась, с возрастом устав от бесконечных бдений над машинкой.

А Олечка вновь почувствовала себя молодым Олененком: заскакала на каблуках, обновила прическу (мама показала ей свою хорошенькую молодую головку на фотографии конца семидесятых, Оля предъявила ее мастеру и велела сделать точно такую же стрижку), вспыхнула юной надеждой! Личное дело Юрия Ивановича изучено было вдоль и поперек, чуть ли не поцеловано в анкете заветное слово «разведен», дававшее ей законное право на мечту о взаимности. И то сказать: разве роман директора и секретарши такая уж редкость? – скорей, наоборот! Секретарша, так хорошо знающая свое дело, как она, даже у женатого мужчины может оказаться второй женщиной по шкале жизненной важности, а уж у холостого!

Она принялась напряженно анализировать каждый взгляд своего начальника, хоть мимолетно брошенный им в сторону верного секретаря-оруженосца – и непременно улавливала искру совсем не служебного интереса; в каждой улыбке, с которой он давал ей очередное задание, – а улыбок было много, как и заданий, которые всегда походили не на приказы, а мягкие просьбы, – видела смутное обещание… Во время довольно унылого корпоратива по случаю Восьмого марта директор пригласил секретаршу на танец и, уверенно ведя, вдруг назвал Олечкой, от чего у нее тотчас ослабели ноги и чуть не отказало от радости сердце; когда уже на майские праздники учителя во главе с директором затеяли шашлыки на побережье, особо оговорив, что «обслуживающий персонал не приглашается», Оля, оскорбившись сравнением с прислугой, поехала самовольно – и Юрий Иванович не только не осадил ее, но и очень мило приобнял, позируя, когда все сначала поехали фотографироваться на смотровую площадку к Кириллу и Мефодию, – и тем самым как бы оградил от возможных нападок со стороны ревновавших училок… Зато и фотка вышла самая классная: удалось удачно отрезать залезшее в кадр педагогическое бабье и лицезреть себя саму вдвоем с любимым и почти что в его объятиях на фоне белых струн Золотого моста и сизой дали Японского моря. До слез было жалко, что фотографию нельзя обрамить и поставить на своем прикроватном столике: пришлось бы тогда снова вывернуть душу наизнанку под слегка презрительным маминым взглядом, услышать разочарованное: «Я думала, ты давно поумнела, а ты, оказывается, все та же наивная девочка…» Мама ведь уже совсем старенькая стала, пару раз в неделю обязательно собирается в долгое автобусное путешествие до поликлиники и обратно, а потом часами лежит без сил – нельзя попусту надрывать ей усталую душу… Поэтому Оля всего лишь надежно заламинировала карточку и убрала в сумку под внутреннюю молнию, обязательно доставая и любуясь перед сном. И никогда не забывала перекладывать свою драгоценность, когда меняла сумку на другую, под цвет чего-нибудь, из мамино-бабушкиных неистощимых советских запасов: сделанные из кожи хорошей выделки, прочные и удобные, такие сумочки теперь назывались «винтажными», и мама уважала в дочкиных руках только их: «Сейчас такую дрянь выпускают, что смотреть совестно, – а вот выйдешь с этой, на которой еще настоящий Государственный знак качества стоит, – и сразу чувствуешь себя человеком. Давай посмотрим, может, у нас и туфли к ней найдутся?» – и туфли чаще всего находились – почти новые, заботливо сохраненные в югославской коробке. И наутро, войдя в кабинет Юрия Ивановича с дежурной чашкой крепкого кофе с лимоном, Оля нарочито четко выстукивала каблуками по паркету, чтобы начальник лишний раз глянул на ее длинные стройные ноги в юбке до средины колена – и прекрасных кожаных туфлях.