Я чувствую любовь.

Я киваю, снова мурлыча в его член, ощущая его плоть глубоко в горле. Он ускоряет движения, входя всё глубже и быстрее. Еще мгновение, и его руки крепко обхватывают мою голову, его нога чуть подается вперед, загоняя член глубже в горло. Он держит его там, и я напоминаю себе, что нужно дышать через нос. Затем его руки обхватывают мое лицо по обе стороны, удерживая меня на месте, пока теплые струи его оргазма не заполняют мое горло. Я задыхаюсь, не привыкшая к этому ощущению, но заставляю себя глотать как можно быстрее.

— Проклятье… — он чуть выходит, затем медленно погружается обратно, даря мне еще одну каплю своего наслаждения. Я снова глотаю, всасывая головку его члена в горло и впитывая вкус на языке. — Ах, блядь! — он издает стон, лениво толкаясь еще пару раз, прежде чем окончательно остановиться.

Килл выходит из моего рта, проводя большими пальцами под моими глазами. Я тихо смеюсь, зная, что выгляжу ужасно.

— Ты прекрасна, Бьянка, — он заправляет себя обратно в штаны, затем поднимает меня на ноги.

Я торопливо натягиваю свои леггинсы и смотрю на него, как школьница, потерявшая невинность со своим школьным возлюбленным.

— Я обожаю видеть тебя такой, — продолжает он. — После того, как ты приняла мой член. Это как боевые шрамы, детка. Мы оставляем свои следы друг на друге.

Снова тихий смех вырывается из моего горла.

— Легко тебе говорить. Ты всё еще выглядишь так же хорошо, как и прежде. Даже лучше — с тем сиянием мужчины, который только что кончил в горло своей женщины. А я, — говорю, поправляя волосы, — выгляжу, как будто сошла с ума на празднике в стиле 50-х.

Его смех тихо вырывается, и я жадно ловлю его взгляд. Он редко это делает, но, когда улыбка или смех придают его лицу теплоту, я смотрю сквозь его мрачность и, на мгновение, вижу живого человека.

Настоящего мужчину с эмоциями, а не машину, в которую его превратили.

— Поверь, когда я говорю, что ты никогда не выглядела так сексуально, — он наклоняется и ловит мои губы своими.

Я открываю рот, позволяя его языку проникнуть внутрь, и обвиваю его шею руками.

— Отведи меня домой и набери мне ванну, Волк, — шепчу я в поцелуе.

— С удовольствием, — он отстраняется, дарит мне еще один мягкий поцелуй в губы, затем в кончик носа, затем в лоб. — Когда мы закончим тренировку.

Я отстраняюсь, сужая глаза в удивлении.

— Что значит, когда мы закончим тренировку? Сейчас, должно быть, уже час ночи…

Он только уходит с довольной улыбкой, играющей на его губах.

— Килл, мы тренируемся уже несколько часов. Когда мы закончим?

— Когда ты сможешь уйти от меня.

— Что? — шиплю я, следя за ним глазами, пока он достает нож из ножен и скрывается в тени. — Килл!

Его смех доносится из темноты. Из места, где я не могу его разглядеть.

— Доберись до машины, и тогда закончим на сегодня.

— Киллиан Брэдшоу, — укоряю я, упирая руки в бока.

— Тебе лучше бежать, Бьянка. Я выхожу на охоту через три… два…

Мои ноги резко стартуют, и я устремляюсь к другой стороне склада, игнорируя усталость, разливающуюся по мышцам.

Добраться до машины. Добраться до машины. Добраться до машины, повторяю я себе.

Я убью его.

В детстве во мне всегда отзывались слова Нормана Казинса:

«Смерть — не самая большая потеря в жизни. Самая большая потеря — это то, что умирает в нас, пока мы живем».

Эта цитата особенно прочно запала в мою душу после того, как Киллиан, каким я его знал, был погребен в сосновом ящике и похоронен заживо, уступив место Киллу, рожденному из разложения. С тех пор я часто задавался вопросом — несмотря на гордость за продолжение семейного дела, действительно ли я вершил правосудие во имя дела Хулиганов? Или просто избавлял Шона от врагов и расчищал ему дорогу?

Потом я вырос. И с каждым убитым мной человеком я убеждался, что их души умерли задолго до этого. Я всего лишь избавлялся от живых тел, не приносящих пользы, только распространяющих зло, мерзость и самодовольство.

Тогда единственным вопросом стало — что умирает внутри меня?

Сначала казалось, что каждая забранная жизнь уносила кусочек моей человечности. И, возможно, это так. Но вскоре я понял: человечность переоценена. В своей сущности она ущербна, лжива и слаба. Потеря этой человечности в пользу зверя внутри меня была хорошей вещью. Так я научился не тратить себя на мелкие эмоции вроде сомнений.

А затем и на эмоции в целом.

Теперь, кажется, стоит опасаться еще большей потери, которая принесет намного больше ущерба. Потерять ее — значит пробудить во мне истинно извращенного убийцу. Почти ненавижу эту ответственность, растущий в груди огонь из-за маленькой гадюки. Рыжий ангел с поцелуями со вкусом клубничного яда.

Какой же я глупый зверь.

— Всем ясен план? — спрашивает Шон, оглядывая зал, заполненный Хулиганами, выискивая в их глазах хоть малейший намек на неуверенность.

— Эта сделка с Альдо состоится через три дня, так что, если у кого-то есть вопросы, сейчас самое время задать их.

Моя правая рука скользит в карман брюк, и пальцы цепляются за тонкую цепочку, на которой висит кулон Рыжей. Я ощупываю каждое звено, пока подушечки пальцев не касаются маленького сердечка. Волна облегчения накатывает на меня, — это украшение словно проводник к итальянской гранате, которую я жажду каждую секунду.

Я встаю и оглядываю комнату.

— Каждый должен знать свою позицию и обязанность. Те, кому не поручено конкретное задание, всё равно должны быть предельно бдительными. У нас нет причин полагать, что сделка пойдет наперекосяк или что итальянцы замышляют что-то недоброе. Но мы должны быть готовы к войне, если она постучится в нашу дверь.

— Именно так, — добавляет Шон, подтверждая мои слова: — Как и всегда.

— Каждый этап плана должен пройти гладко, — продолжаю я, спокойно проходя от одного угла цементного помещения к другому. — Если вы — Смотрящие, это всё, что вы делаете. Ваши глаза прикованы к грузовику. Вы сообщаете следующему посту, что он проехал через вашу территорию без проблем, затем следующий Смотрящий делает то же самое, и так далее. Никаких телефонов, никакой дрочки, никаких ебанных отвлекающих действий! Всё ясно?

Я окидываю взглядом море кивающих голов, стараясь не обращать внимания на тревожное чувство в костях, подсказывающее, что что-то пойдет не так. Что-то в этом плане не дает мне покоя, и я не знаю, что именно, — это вызывает раздражение. Я глубоко вдыхаю, пытаясь унять беспокойство, которое, если его не обуздать, выведет меня из себя.

— Если вы со мной на доках, чтобы принять грузовик и перегрузить товар в контейнер, прижмите свои гребаные уши прямо к стене. Будьте на чеку, глаза на затылке. Мы используем восточный док, который редко задействуем, чтобы изменить привычный маршрут. Мы не ожидаем нападения, но, как я сказал, мы должны быть готовы к войне, джентльмены.

— Мы идем, готовыми биться до усрачки, Килл! — кричит кто-то из толпы, и остальные Хулиганы взрываются свистом и криками.

— Хорошо, но это вам не гребанные школьные футбольные игры! — рявкаю я, срывая голос. — Если итальянцы что-то замышляют, на кону ваши жизни. Брат защищает брата, так что если ты падешь, то и мы тоже. Будьте готовы ко всему, но не смейте приносить самоуверенность на мое поле боя. Самоуверенность — для слабаков, она ослепляет. Она убеждает слабаков в их неуязвимости и убивает. Понятно?

Комната сразу затихает, и все снова кивают.

— Если вопросов больше нет, все свободны, — добавляет Шон. — Прошу всех быть завтра на стрельбище и не забыть забрать свои одноразовые телефоны. Никаких личных телефонов!

Затем он поворачивается ко мне и к людям справа от меня:

— Ребел, Гоуст, Килл, останьтесь.

Толпа Хулиганов встает и распадается на небольшие группы, обсуждая детали, они медленно поднимаются по лестнице и покидают подвал. Я встречаюсь взглядом с Финном и киваю ему, чтобы он остался. Он направляется к нам, а Гоуст и Ребел поднимаются со своих мест.