– Дурак ты, – сказал Коля. – И подлиза.
– Здорово он тебя, – сказал Тиссо. – Не в бровь, а в глаз.
– Слушай, ты, умный! – со злостью сказал Юрка. – Раз ты такой благородный, может быть, тебе противно жить в нашем доме?
– А я не у тебя живу, – сказал Коля. – Вот приедет отец, и уеду.
– Дядя Гена, послушайте его… – закричал Юрка. – Отец, отец… А он ему вовсе и не отец.
– Юрка, Юрка, – притворно возмутился Тиссо. – Ты что?
– Так он ему правда не отец, – сказал Юрка. – Он женился на его матери, когда ему был год!
– Врешь! – закричал Коля. – Сволочь! – И не помня себя бросился на Юрку.
Тиссо поднял его, отнес в сторону и поставил на землю.
– А еще братья, – сказал он. – Нехорошо.
Болезнь
Сергей Алексеевич тем временем лежал и ждал Колю. Иногда он проваливался в полусон, и ему казалось, что он ранен, но это ныла простреленная нога…
Вот он услышал рокот самолета – его везли в Москву в госпиталь, к знаменитому Мандрыке, – и увидел немецкий истребитель, промелькнувший над ним, и вспомнил свои слова: «Моя песенка спета», которые прозвучали в нем тогда без всякого страха, но с жалостью подумал о молоденьком летчике, «хозяине» его самолета.
Потом Сергей Алексеевич очутился в кабинете, на стенах которого висели плакаты времен гражданской войны. Перед ним, расставив ноги в новеньких сапогах, в широких красных галифе и френче, стоял друг его детства Шаблов, по прозвищу Васька-банщик.
«А что вы вчера делали в церкви? – закричал Васька-банщик. Отвечайте!»
«Васька, ты что? – удивился он. – Я отца хоронил».
«Как разговариваете! – кричал Васька. – Вы куда пришли? Забыли?.. Голос Васьки приобрел сверхъестественную силу. – Командир атеистической Красной Армии не имеет права ходить в церковь».
«Выходит, «мертвым гнить, а живым жить»?! – спросил он. – Эх, ты!..» повернулся и пошел к дверям. Но, по мере того как он шел, двери все отдалялись и отдалялись, и кабинет Васьки-банщика стал бесконечным. И тогда он побежал. Он бежал и бежал и вдруг стал уменьшаться в росте и наконец превратился в мальчишку. И тут же увидел своего отца. В каждой руке отец держал по новенькой галоше на малиновой подкладке: он был, легонько пьян и смотрелся в галоши, как в зеркало.
«Теперь куплю тебе буквы с вензелями, и будешь ходить в галошах при вензелях, как господин директор или путейский инженер. – Отец смеялся, и его бороденка мелко дрожала. – Барином тебя сделаю. – Начал крутить перед его носом галошами и пританцовывал: – Барыня, ба-ры-ня… Судары-ня, ба-ры-ня!..»
«Комроты Князев, смир-р-р-но!» – услышал он крик Васьки-банщика, хотел притвориться, что это относится не к нему, но быстро-быстро стал расти и превратился в комроты Князева.
«Кругом! – донеслось до него. – Шагом м-м-марш! Ать-два… Выше ногу… Носок оттяни…»
Он возвращался к Ваське-банщику, четко печатая шаг, расправив плечи, вынув раненую руку из перевязи, вытянув руки по швам. И тут он увидел, что Васька-банщик держит его галоши. «Отдай, отдай!» Выхватил у него галоши, крепко прижал к груди и бросился наутек. Бежал до тех пор, пока не оказался у собственной комнаты. Осторожно приоткрыл дверь и в образовавшуюся щель увидел Лусию. Она сидела в напряженной позе на их диване, на этом широком кожаном диване, одетая в светлый костюм, который был на ней в тот последний день. На голове шапка-ушанка.
«Что стоишь в дверях? – спросила она, не повернув головы. – Входи, раз пришел».
Он робко вошел в комнату. Вид у него был жалкий и виноватый: он в пижаме, с завязанным горлом и почему-то босой.
«Ты хоть галоши надел бы», – сказала она.
Он попытался надеть галоши, но они были малы.
«Я виноват перед тобой», – сказал он.
«А где Витька?» – спросила Лусия.
«Там», – Сергей Алексеевич кивнул на дверь.
«Позови его…»
Бесшумно ступая, он подошел к двери: за дверью стоял Коля.
«Ко-ля, – тихонько позвал он, – Ко-оль», – чтобы она, Лусия, не услышала имени мальчика, и ввел его в комнату.
Лусия бросилась навстречу Коле, обняла его. Ушанка слетела у нее с головы и покатилась к босым ногам Сергея Алексеевича.»
«Здравствуй, Витя, – шептала Лусия. – Дорогой мой!»
А Сергей Алексеевич зашел за ее спину и приложил палец к губам, прося Колю о молчании.
Где-то затрещал движок, Сергей Алексеевич вздрогнул и проснулся. У стола Коля разгружал авоську с продуктами.
– Коля! – окликнул Сергей Алексеевич.
Мальчик поднял голову.
– Что там трещит, не знаешь?
– Отбойный молоток, – сказал Коля.
– Совсем как автомат, – заметил Сергей Алексеевич. – На войне мне часто снилось, что я плыву по тихой, мирной реке, а сейчас снится война.
Он вспомнил свой сон про отца и вспомнил, как его в действительности хоронили. Это было сразу после гражданской войны. Он только что вернулся с польского фронта и приехал в родной город в командировку. И умер отец. Его вызвал военный комендант, этот самый Васька-банщик, и запретил идти на похороны, потому что отец был верующим и его будут отпевать. А это, мол, подрыв авторитета командира Красной Армии и потеря революционной бдительности. Но все же он пошел на похороны в гражданском платье с чужого плеча, как вор. Он прятал глаза от людей и поднимал воротник пальто, боялся встретить знакомых. И теперь, через столько лет, ему было стыдно той своей трусости.
– А тебе, наверное, ничего не снится. – И с завистью добавил: – Спишь без задних ног?
– Мне? – переспросил Коля, и вдруг у него вырвалось: – Сегодня приснился сон… Будто у меня отец не родной, – он чуть не захлебнулся и не заплакал от этих слов, – а от меня скрывают.
Сергей Алексеевич впервые поднял глаза: слишком странными показались ему слова мальчика.
– Чего только не приснится, – сказал он. – Ну, а дальше-то что?
– Проснулся. – Тоска совсем одолела Колю, и ему нестерпимо захотелось все рассказать Сергею Алексеевичу, чтобы легче стало, и он готов был уже открыться, но вместо этого сказал обычные слова: – Одного лекарства не достал. Вот рецепт.
– Оставь себе, – сказал Сергей Алексеевич. – При случае возьмешь. – Он заметил в кармане Колиной рубахи конверт. – Это что, письмо от родителей?
– Фотограф прислал. – Коля протянул Сергею Алексеевичу конверт.
– Ну-ка, ну-ка! – Он вытащил фотографию из конверта.
Одно дело представлять себе, что вместо Коли на камне сидел Витька, а другое дело – фотография, и на ней действительно Витька… Сергей Алексеевич забыл о Коле и когда наконец опомнился, то мальчика уже не было в комнате. У Сергея Алексеевича мелькнуло в голове, что получилось как-то неудобно, и мальчишка вроде был чем-то расстроен, а он даже его не расспросил.
Телеграмма с опозданием
А тем временем Коля торопливо собирал вещи. «Я им в тягость, – думал Коля. – Они и на Севере поэтому болтались, чтобы отделаться от меня. Уеду куда-нибудь и поступлю на работу. Или лучше попрошу Сергея Алексеевича, чтобы он устроил меня в Суворовское училище». С этой мыслью он взял в одну руку чемодан, в другую – клетку с кенаром и направился к двери. У него теперь было одно-единственное желание – побыстрее отсюда убежать, чтобы никого не видеть: ни тети Кати, ни Юрки. Быстрее, быстрее! Все хорошее, что было в нем к родителям, куда-то улетучилось, и теперь им владела только обида. На столе лежала телеграмма, он сначала в лихорадке даже не заметил ее.
И тут пришел Юрка.
– Колька, – крикнул он, притворяясь, что между ними ничего не произошло, – телеграмма! – и помахал бумажкой над головой.
Но телеграмма была ему не нужна, она прибыла с опозданием.
– Ты куда? – Юрка загородил Коле дорогу.
– Куда надо. – Он держался из последних сил.
– Совсем псих. Телеграмма же!
– Возьми ее себе на память, – сказал Коля. – А ну, пусти!
Юрка, отталкивая его от двери, открыл телеграмму и прочел:
– «Будем завтра. Целуем. Твои папа-мама».
