Тревогу же я испытал, потому что сказанное мамой часто имело второй, более важный смысл. Разобрать тетины и отцовы книги и бумаги надо — это само собой. Но было в маминых словах и грозное напоминание: «Поторопись. Я плоха и долго ли протяну — не знаю…» Не говоря об этом прямо, мама хотела, чтобы я не в послепохоронной суете, а при ней спокойно разобрался в этих пастуховских бумагах, записях, зарисовках, в испещренных пометками и переложенных закладками книгах. Впечатление было такое, будто она хочет видеть, как я приму наследство, оставленное Пастуховыми, проникнусь их духом, после чего ей можно будет тихо и незаметно уйти. Похоже, что она хотела оценить меня в этот момент. В какой-то степени предстоял экзамен.
В маме сочетались идеалист и прагматик. Молодая, крепкая, привлекательная женщина, окруженная, как большинство молодых женщин в госпиталях, повышенным вниманием, полюбила еле живого лейтенанта и вышла за него замуж, заведомо зная, что легкой, обеспеченной и даже просто сытой жизни с ним не будет. Так и получилось. Ничего особенного (и вообще и по тем временам) в этом не было, любящая женщина всегда являла нам примеры преданности, самоотверженности. Однако же, как я понял из домашних мимолетных полушутливых разговоров, были у нее и другие возможности, другие варианты. Опять-таки не будем ставить в заслугу, что она их отмела. Но отметали, подчинялись велению сердца не всегда и не все. Тем более что само понятие «веление сердца» поддается разным толкованиям, да и жизнь учит, что надо уметь устраиваться.
Любовь-нелюбовь — для нее это было важно. Но ведь тетю Женю не любила, а вместе прожили сорок лет. Сначала приняла ее как неизбежную и, увы, неотъемлемую часть своего мужа, но к концу произошло неожиданное, и сейчас, я вижу, все относящееся к тетке окружено пиететом. Не сказать, чтобы мама желала кому-нибудь тети Жениной нескладной судьбы, в которой, видимо, не было истинного счастья, но место «драной барыни» и «синего чулка» занял образ человека хоть и резкого, своенравного, непокладистого, но светлого, бескорыстного и глубоко порядочного. Я думаю, что в мамином отношении к тете Жене (не в обиду им обеим будет сказано) есть нечто от давнего простонародного отношения к убогому, к праведнику.
А мамин прагматизм сказывался в том, что на жизнь она никогда и никому не жаловалась. Понимала: бесполезно.
Странно так вот думать, судить, невольно — если даже нет охоты — оценивать людей, которые были для тебя всем, которые создали тебя. Однако никуда, как видно, от этого не денешься. Придет время, и судить, оценивать будут уже нас…
Оставшись один, я решил посмотреть Зоину работу. Это Дама Треф удивила меня под конец:
— Пришла Зоина публикация — хотите посмотреть?
Хочу ли я?! Или! — как говорит один мой старинный друг.
До этого я видел небольшую Зоину заметку в сборнике об археологических открытиях года. Но то был, так сказать, заявочный столб — я ждал, когда пойдут самородки.
Помнится, как-то сказал Олегу:
«Прелесть работы археолога в том, что он собирает двойной урожай…»
«То есть?»
«Первый — находки, второй — публикации».
«Тогда почему не тройной? Добавь к этому синяки и шишки. Без них тоже никогда не обходится».
И все-таки думаю, что я прав. О своих работах пишут и другие люди, но открытия археологов сразу вызывают всеобщий светлый и бескорыстный интерес. Никто не ждет от них никакой выгоды.
«Вызывают, — согласился Олег, — когда уже сделаны. Беда, что делаются они чаще всего из-под ковша экскаватора, в спешке и понукании…»
Итак, первый Зоин «самородок». Он был скромен: статья всего в две странички, причем большая часть одной из них занята рисунком. Журнал, однако, академический, а это что-нибудь да значит. Понравился тон публикации. Весьма достойный. Зоя сумела подать товар лицом.
«…Поза Девы не статична, а, напротив, полна экспрессии… Херсонесские статеры первого — второго веков нашей эры являются большой нумизматической редкостью и на протяжении многих лет находятся в центре внимания исследователей монетного дела античных городов Северного Причерноморья… Статеры Херсонеса наряду с некоторыми иными категориями херсонесских монет позволили представить, как изображали жители города главное и наиболее почитаемое ими божество, и послужили важным дополнительным источником для дискуссии о начале херсонесской эры… Публикуемый статер не только увеличивает число известных экземпляров, но и дает новый род чеканки. Подчеркнем, что данный статер чеканен штемпелями, неизвестными по шести предыдущим монетам этого типа… Ценность этой уникальной монеты, к тому же найденной в культурном слое конкретного археологического памятника (то есть имеющей паспорт), не вызывает сомнений…»
Очень хорошо!
И я подумал: дай бог тебе удачи, девочка! Хотя — какая девочка?! Зрелый, сложившийся человек. Отношение к ней других я видел. Даже бородач Саша становится мягче при ней. А Начальственная Дама! Никакая она, кстати, не «начальственная», а просто учительница-пенсионерка. Когда я спросил, что ее сюда привело, она заговорила о здешнем необыкновенно чистом и свежем воздухе. Он и вправду хорош. Но ночные холода, когда поверх спального мешка приходится набрасывать еще один, но ветры и туманы… Для ее ли это возраста? В пансионате на морском берегу, где-нибудь в Кастрополе или Мисхоре, право, было бы лучше. Пляж, старый парк, уютная палата с большой верандой… А воздух тоже чист и свеж. Я подумал было, что ее привела сюда боязнь одиночества, но курортная обстановка и в этом отношении лучше. Нет, тут что-то другое…
Или мальчик Володя, еще один из экспедиции, самый, может быть, тихий и незаметный. По комплекции взрослый, сильный мужчина, а щеки розовые, лоб чист, глаза бесхитростно ясны, лицо покрыто светлым пухом. Он добродушно возился с восьмилетней Зоиной дочерью Машей. Девчушке нравилось дружить с ним — таким большим, почти взрослым. Глядя на них, я узнавал наши детские отношения с Зоей, но я не был так терпелив и трогательно заботлив. Володя сказал, что пошел в экспедицию, чтобы заработать денег. Но в городе это можно было сделать проще — матросом-спасателем на пляже, разносчиком телеграмм, как я сам когда-то подрабатывал, рабочим в парке. Нет, пошел сюда.
А сам я! Меня что сюда привело? «Прощаться с молодостью» не обязательно на высоте полутора километров над уровнем моря. Сенсационность находок, которые пробуждают журналистский зуд? Нет. Но что же?
Как оказалась здесь и наверняка снова приедет на следующий год, когда начнутся раскопки, Елизавета Степановна — Дама Треф? Почему не рвется в мисхорский пансионат, где ей явно было бы уютней, старая учительница? Почему не бежит отсюда в поисках более легких рублей мальчик Володя? Почему именно это место выбрал для схваток с самим собой бородач Саша? Почему я, маясь своими заботами, знаю, что непременно вернусь сюда? Главная причина — Зоя.
Понял я это с удивлением. До чего же сильна в нас инерция уже отживших представлений о том или ином человеке! Особенно когда человека знаешь давно. Мою маму до сих пор беспокоит то, что когда-то, в далеком детстве, у меня в сердце прослушивались подозрительные шумы, а в характере наблюдались скверные замашки, упрямство и строптивость. Таким, с подозрительными шумами и тяжелым характером, я остался для нее и сегодня, хотя отслужил в армии, бывал в трудных командировках и, кажется, научился ладить с подавляющим большинством людей. Но мама — все-таки особь статья. Наш учитель-словесник Николай Иванович до сих пор не может примириться, что я, делавший ошибки в диктантах и наскоро списывавший домашние упражнения у Любочки Якустиди, ныне подвизаюсь на поприще отечественной журналистики. Он только хмыкает, когда Зоя при встречах, случается, говорит о каком-нибудь новом моем опусе.
Не помню уже, где приходилось читать, что новые истины побеждают вовсе не потому, что противники убеждаются в их правильности и прозревают, а лишь по той причине, что противники постепенно вымирают, а новое поколение усваивает эту истину буквально с молоком матери. Так и в отношениях между людьми. Человек изменился, вырос, стал другим, но только не для соседей, соучеников, сверстников. Ту же Зою эти соученики и сверстники помнят растерехой, неуклюжей девчонкой, которая так и не превратилась в очаровательную девицу (утенок не стал лебедем), забывчивой и рассеянной. В доме постоянно слышалось: «Зоя, не грызи ногти» или «Не грызи волосы — это еще что за манера…» И я ее помнил такой. Ценил за привязанность ко мне, отдавал должное смышлености, рад был, что хорошо училась, а сейчас вдруг увидел в совершенно новом качестве — как бы в центре круга, излучающей ровный и сильный свет.
