— Трудное дежурство?

— Я же теперь не в хирургии… — ответила она, а я, честно говоря, и не знал. — Думала, ты раньше приедешь. Записку оставила…

О том, что я приеду именно сегодня, мы не договаривались, но на всякий случай я сказал, что не было машины.

— Ты что же — пешком? — встревоженно спросила она, и я заметил, что глаза ее потеплели. Впрочем, они остались такими же и когда я сказал о Ванечке и его мотоцикле.

— Ничего, на кладбище сходим завтра.

И тут я наконец понял и ее слова, и то, что на комоде под портретом отца стояли цветы. Отец! Он умер в такое же необычное для нас дождливое лето. Упрекай после этого других в короткой памяти…

Собирая на стол, мама спросила:

— Лизу позвать?

Вот даже как… Даму Треф здесь зовут Лизой. Очевидно, мама слышала мой голос из той комнаты. Пожал плечами, потом сказал:

— Может, посидим вдвоем? — И понял, что это было правильно.

Сама она почти не ела. Сидела напротив и молча смотрела на меня. Когда я поглядывал на нее, едва приметно и как-то отстраненно улыбалась краешками губ. То ли подбадривала, то ли успокаивала.

— Геннадий, значит, так и не приедет?..

Впрямую о моих семейных делах она не расспрашивала, только так вот обиняками, путем наводящих полувопросов. Внука, моего сына, называла полным именем.

Я промолчал, потому что уже раньше говорил: нет, не приедет.

— А сам ты его часто видишь?

Важный вопрос, который сразу должен прояснить положение. Но я опять пожал плечами. А что скажешь? Реже, чем мне хотелось бы, однако чаще, чем того хочет моя бывшая жена. Мама вздохнула. Она до сих пор не может понять, как это люди, имея детей, расходятся. Я и сам не могу понять, но вот тоже развелся. Впрочем, мог бы кое-что объяснить, рискуя, правда, при этом выглядеть не лучшим образом.

Веских причин для разрыва, в сущности, не было. Просто стали до невозможности, до вульгарных препирательств и скандалов раздражать друг друга. Наш развод, как это ни парадоксально звучит, оказался результатом положительных перемен в жизни общества: нет проблемы выживания, появилась бо́льшая обеспеченность и, так сказать, е с т ь  к у д а  д е в а т ь с я. Моя бывшая жена Светлана (она любит, чтобы ее называли Ланой), например, пока суд да дело (ожидались отклики на объявление о размене квартиры), ушла к своим родителям, еще не старым, работающим, вполне устроенным, довольно симпатичным и оборотистым, кстати говоря, людям. В свое время на замужестве дочери они провернули дельце: поскольку семья увеличилась, стали в очередь на трехкомнатную казенную квартиру и одновременно сумели всунуть дочь с зятем (то есть нас с Ланой) в кооператив.

Да на кой черт милой Лане нужен был я со своим занудством и протиранием штанов!.. Ей просто надо было «сбегать замуж», чтобы потом не испытывать никаких комплексов. Понимаю, что, говоря это, я далеко не во всем справедлив, что существует другая — ее — версия, но главное: нам — мне и моей бывшей — вообще не следовало встречаться. Хотя, впрочем (вот именно — «впрочем»), была же когда-то любовь или подобие любви…

У нее все подчинялось внезапным озарениям. «Мы сегодня идем на концерт в телестудию Останкино…» И попробуй не пойти! То, что я целую неделю перед тем старательно выгораживал, выкраивал этот субботний вечер, чтобы посидеть наконец над своей рукописью, попросту не имело значения. Все отходило на задний план перед тем, что откуда-то свалился шальной билет и появилась возможность повертеться в этой студии, увидеть живого Кобзона или душку Лещенко, а может, и самой мелькнуть среди зрителей на экране.

Конечно, это не причина для развода, но из таких мелочей складывалась жизнь. И ведь по натуре своей не зла. Неукротимый, вздорный характер, а по отношению ко мне последнее время проглядывала просто агрессивность. На работе — серенькая мышка, зато дома разворачивалась вовсю.

Да вот самый последний случай, уже после того как давным-давно разошлись. У меня билет лежал на послезавтра до Симферополя, когда вдруг позвонила она. У нее все и всегда — вдруг и, как правило, некстати. Есть такая категория людей: звонят, когда все сидят за обедом, приходят в гости, когда хозяева сами собираются в кино, и даже какую-нибудь жалкую трешку умудряются попросить в долг именно в тот момент, когда у тебя самого ни гроша.

Перед этим бог знает сколько не возникала и не объявлялась, мы без помех встречались с Генкой, как-то ездили с ним за город, и вдруг в самый канун отъезда…

«Я привезу к тебе Леди — мне надо на неделю слетать в Архангельск, а оставить ее не с кем…»

В первый момент ничего не понял. Какая Леди? При чем тут Архангельск? И, главное, я тут при чем?

Тоже особенность натуры: говорить о своих делах так, будто все о них во всех подробностях все знают. При этом хитра и скрытна. Собственно, это даже не особенность характера, а просто прием: взять нужного человека внезапным штурмом, врасплох, когда он, голенький, ничего не ожидает. Наверное, я несправедлив, но воровской, в сущности, прием.

Не сразу, но понял наконец («До чего же ты туп и бестолков!»), что Леди — псина, пудель (сейчас все помешаны на пуделях; если нет машины и дачи, должен быть хотя бы пудель), которого она недавно завела, а в Архангельск ей надо по делу, которое она не может и не намерена со мной обсуждать… Фу-ты ну-ты…

«Постой, а Генка?» — заикнулся я было о сыне.

«Папочка! Хорош! Я же говорила, что он в лагере».

Ничего она мне об этом не говорила. Больше того, по вздорности не отпустила Генку на лето в Крым к моей маме. То есть, может быть, она его в конце концов и отпустила бы, но надо было просить, убеждать (еще одна особенность: любит, обожает, чтобы ее уговаривали или отговаривали), и я эти разговоры отложил до последнего.

Решился напомнить:

«А этот твой?..»

С год назад у нее появился некто, отзывавшийся на телефонные звонки густым басом: «Да-да». Генка говорил о нем сдержанно: «Дядя Витя». Вот пусть бы дядя Витя и выгуливал Леди…

«Что ты все выдумываешь? Не было и нет никого…» — с излишней, право, горячностью возразила она. Уж не в расчете ли на то, что я начну что-то выяснять? Но мне это было незачем. Нет так нет.

«Жаль, — сказал я, — лучше бы кто-нибудь был, потому что мне возиться с твоей Леди некогда — послезавтра улетаю».

«А подождать твои . . . . . не могут?»

Вот такие слова пошли в ход. Что говорить, женская эмансипация за последние годы заметно продвинулась.

Доказывать что-либо было бесполезно, и я сказал: «А почему они, собственно, должны ждать?»

Моя мама и вообще не речиста, а со мною ей достаточно просто сидеть рядом и смотреть на меня. Впечатление такое, будто она листает, перелистывает, читает, перечитывает давно и до мельчайших подробностей известную, но не перестающую интересовать, не надоедающую книгу. Более того, будто всякий раз она находит в ней что-то для себя новое. Быть предметом такого внимания нелегко, но маме, как я понимаю, еще труднее. Вопросов она почти не задает и тем не менее все обо мне знает. Проницательность ее поразительна. Вот и теперь я понял, что мой интерес к Даме Треф мамой отмечен. Сама Елизавета Степановна, Лиза, ей симпатична, но этот мой интерес — неприятен. Делай выводы. Какие? Пока не знаю.

— Надо бы заняться книгами, — сказала мама, и я посмотрел на нее с тревогой. Разговор об этом однажды уже заходил. Собранные отцом и, главным образом, теткой книги были единственной ценностью в доме. Хотя собирались без мысли о том, что когда-нибудь старые издания будут в цене. Некоторые книги и даже целые собрания во время войны и сразу после нее надо было просто спасать, дать им крышу. Одни были брошены хозяевами, наскоро паковавшими узлы и котомки с самым необходимым перед дальней дорогой, другие за гроши продавались на толчке. Сама цена, которую за них просили, была оскорбительна, а то, как они, тяжелые тома, грудой лежали на земле рядом с разным хламом и рваньем, говорило об уготованной им участи — пойти на кулечки, на завертки в зависимости от сезона для семечек или вишен, хамсы или тюльки.