Так, во всяком случае, представлялось отцу. Это ведь он, кстати, после разговора то ли с дядей Гришей, то ли еще с кем-то сказал: «Лучше бы его там не было…» Ему казалось, что генерал самим своим внезапным появлением со свитой (его сопровождали штаб и охрана) невольно внес — не мог не внести — сумятицу. Помочь ничем не помог, а отвлечь от тревожного, насущного, сиюминутного — отвлек. И надо же, чтобы его приход в отряд пересекся с началом операции майора Стефануса!

Генерал был храбрый человек. Уже когда немцам удалось рассечь обороняющихся, его группа отстреливалась до конца, до последнего патрона. Раненых немцы добили.

Отец умел и любил слушать. Не столь уж и частое, как оказывается, свойство. Оно, помимо прочего, и привлекало к нему людей. Тетя Женя иногда, правда, подтрунивала: «Первый исповедник у нас в роду. Моряки были, лесники, виноделы, а пастырей, отпускающих грехи, что-то не знаю, хотя фамилия подходящая — Пастуховы…»

Говорилось это не раз, но однажды, когда откланялся очередной посетитель, она после ставшей дежурной фразы вдруг взорвалась, накалилась:

«Как ты можешь терпеть этого сукина сына! Он же крутит вокруг да около, вместо того чтобы прямо сказать: виноват».

«А кому оно нужно, его признание?» — с горечью, как показалось, спросил отец.

«Но сам же понимает, что виноват!»

«Может, это и есть главное?» — скорее утверждая, чем спрашивая, сказал отец.

«Но погибшие от этого не воскреснут!»

«В том-то и дело. Их двадцать миллионов, погибших…»

«Не уходи в сторону, не покрывай этого типа! Я о  н а ш и х, н а ш и х, погибших тогда в горах говорю…»

«А так ли уж он один виноват? Имеем ли мы право, сидя в теплой комнате и попивая чай, судить, чистоплюйствовать?»

Тут тетя Женя дала волю своему сарказму: интонация, мимика, жесты…

«Ну конечно! Виноват генерал — появился некстати, виноват начальник штаба, этот — как его? — Николай Николаич, виноват Гриша, потому что не стал больше никому докладывать о собачьем лае, виноваты собаки, что недостаточно громко лаяли, и, конечно, непогода, метель, мороз… Один этот тип ни в чем не виноват!..»

«Он этого не говорил».

«Только этого не хватало! Зато все время твердит: метель, метель, метель… Она-де помешала вовремя увидеть немцев».

«Может, и помешала», — сказал отец.

«Терпеть не могу всепрощенчества! Но они-то спрятались от метели! В кошаре! Что можно увидеть оттуда?.. Если бы находились, где нужно…»

Отец усмехнулся:

«Если бы маршал Груши успел со своей конницей под Ватерлоо…»

«Можно ли сравнивать?!»

«Нельзя, конечно, — согласился отец. — Наполеон все равно был обречен. Но и можно. Тут дело не в масштабах, а в том, что ничего переиграть наново невозможно. Я сам иногда думал: еще бы две недели! Через две недели высадился керченский десант, и немцам стало не до партизан. А там, глядишь, у наших бы и опыт появился. А в тот момент они ни к чему не были готовы. Только чего стоят эти рассуждения!..»

«Значит, этот тип ни в чем не виноват?»

Тетке нужно было везде расставить точки, как гвозди вколотить. А отца оскорбляло происходящее. Он готов был говорить о давнем трагическом случае, отвергая, однако, р а з б и р а т е л ь с т в о. В нем он видел если не склоку, то совершенно ненужное выяснение отношений и хотел бы всех примирить. Да не все ли равно сейчас, много лет спустя, кто был прав, а кто в чем-то виноват? Сколько таких случаев — и крупнее и мельче — было в войну!.. Ему это казалось грызней, игрой самолюбий, ему было стыдно перед сыном, который нередко оказывался свидетелем споров, не говоря уже о других. Молодые хотят видеть стариков с ленточками на груди героями, а старики ссорятся и делят лавры.

«В этих рассуждениях далеко можно зайти…»

«Не дальше истины, — возражала тетка. — Тебя это пугает?»

«А помнишь моего керченского знакомого?» — многозначительно спрашивал отец.

«И что же?» — саркастически кривила губы тетя Женя.

«А ты вспомни, вспомни, о чем он говорил…»

Это уже начинался разговор обиняками. Взрослым кажется, что так можно перехитрить, оставить в неведении детей, но чаще всего они в этом ошибаются. Скрытый смысл, намеки оказываются столь очевидными!

Напоминая о керченском знакомом, отец тоже имел в виду один из бывших в доме разговоров. Вначале он показался скучным, и Санька Пастухов в своем уголке без помех занимался тригонометрией, а потом вдруг насторожился.

Разговор шел о войне, о не раз уже поминавшемся Керченско-Феодосийском десанте. Такое блестящее начало! Серия ударов на разных фронтах. Сначала разгром целой немецкой группировки под Москвой, освобождение Тихвина, Ростова, а теперь вот здесь… Немцы, как потом выяснилось, даже из Симферополя собирались драпать — поспешно паковали барахло, прогревали моторы штабных лимузинов. Так обнадеживающе начался 1942 год, и спустя всего четыре с небольшим месяца — страшная катастрофа…

Три армии были сосредоточены на Керченском полуострове. Изготовились наступать. Чувствовали свою силу. Испытывали воодушевление. Протяженность фронта составляла всего восемнадцать — двадцать километров. Уж тремя-то армиями этот узкий перешеек между Черным и Азовским морями можно было укрепить и, если понадобится, удерживать. А немцы упреждающим ударом разгромили эти три наши армии в считанные дни, взяли десятки тысяч пленных, захватили множество тяжелого оружия, которое использовали потом, кстати говоря, против осажденного Севастополя, ликвидировали важнейший наш плацдарм. Это, в сущности, предопределило и сдачу Севастополя.

Одна из самых ужасных страниц истории минувшей войны. Собеседник отца был участником тех событий и теперь рассказывал о самом, быть может, страшном — переправе через Керченский пролив. Противоположный берег был виден, но как до него добраться? Все-таки несколько километров! А пролив только недавно после суровой зимы очистился ото льда, и вода была обжигающе холодной. Переправа в буквальном смысле залита кровью. Плавсредств не хватало, а на крымских пристанях сбились огромные толпы. Отступающие войска, штабы, тыловые службы, городские учреждения, раненые, женщины, дети… Катера подходили к причалам кормой и даже не заводили концы, чтобы тут же отойти. На палубу сразу обрушивался поток людей — могли и перевернуть, затопить от перегрузки катер. Кое-кто пытался наводить порядок, но кой черт — их тут же сминали. Кто-то падал в воду, кого-то затоптали, кто-то застрелился у всех на глазах, а кто-то отдирал доску и, держась за нее, пускался вплавь… А в небе тучей вражеские самолеты, то здесь, то там прямо в толпе рвутся снаряды и мины. И течение сносит плывущих как раз к мысу, куда уже вышли передовые немецкие части и поставили пулеметы…

Как, как это могло произойти?

Вскоре был издан суровый приказ Ставки. Вина за все была возложена на командующего фронтом генерал-лейтенанта Козлова и представителя самой Ставки армейского комиссара Мехлиса. Они не позаботились о создании глубоко эшелонированной обороны, растянули войска в одну линию, не укрепили танкоопасные участки и направления… Обоих разжаловали, сняли с должностей, но несчастье-то уже случилось…

«Мрачная фигура этот Мехлис…» — сказал, помнится, отец.

«Пожалуй», — согласился собеседник.

«У нас как-то выступал поэт Илья Сельвинский. Немолодой, но крепенький мужик. Крымчанин, между прочим. Из всего, что он читал, запомнилась строчка: «Кровавый мех лесных полян…» Я сперва ничего не понял. Эк, думаю, его занесло: лесные поляны, покрытые кровавым мехом… И вдруг подумал: стихи-то о войне! И эта строчка — «к р о в а в ы й  М е х л и с». Вот что он хотел сказать. Как до меня сразу не дошло! Хотел было подойти после выступления, да постеснялся…»

Собеседник молчал, будто выдохся, рассказав о переправе. И то: Санька Пастухов никогда ничего подобного не слышал. То есть знал, конечно, о боях, об отступлении в сорок первом — сорок втором. Кое-что читал, в кино видел, и отец рассказывал, но сейчас словно воочию предстала эта страшная переправа.