— А вот ты о генерале сказал… Все, мол, погибли — от санитарки до генерала. Ради красного словца о генерале ввернул?

Пастухов усмехнулся: недоверчивый парень. Знакомый, в общем, человеческий тип. Не из тех даже, что с осторожностью пробуют на зуб каждый факт, нет. Медлительная осторожность, неторопливая осмотрительность могут раздражать, могут вызвать улыбку, могут привести к беде, но могут и выручить. А тут другое. Неверие ближнему, что называется, с самого порога. Откуда оно? Не очень приятная в общении черта, но что поделаешь! У каждого из нас, если порыться, найдется что-то свое…

— Представь себе, был генерал. И фамилия известна. Погиб здесь как простой солдат. Они заняли круговую оборону, когда увидели, что отходить некуда. Хороший и храбрый был человек. Только лучше бы его здесь не было…

— Да уж чего хорошего, когда генералу приходится как простому солдату отстреливаться…

Однако Пастухов имел в виду не только это.

Сколько жил в этом городе, сколько помнил себя, видел: сама эта история воспринималась как кровоточащая рана, которой не дано зарубцеваться. И не только теми, кто был непосредственно к ней причастен, — немногими оставшимися, как тот же дядя Гриша, в живых и семьями погибших. Она, эта история, своей темной глубиной, неизвестностью многого, цепью случайностей, неотвратимой точностью ходов, сделанных немцами, вовлекала, засасывала, будто водоворот, в бесплодное разбирательство даже людей совершенно посторонних. И то: будь все ясно, давно поставили бы точку. Но, как оказывается, ничего абсолютно ясного вообще не бывает. Шли годы, люди рождались и умирали, взрослели и старели, неудержимо (и далеко не всегда к лучшему) менялся сам город, а споры — иногда с яростными обвинениями — вспыхивали снова и снова — то за праздничным, то за поминальным столом, то во время ежегодных девятого мая выездов в горы на места боев, а то и просто при случайных встречах.

Накануне немцы совершили вылазку в горы. Стремительность, с какой они прокатились по Крыму от Перекопа до самого Севастополя, сделала их самоуверенными. Отрезвление наступило очень скоро, но в тот раз им все было нипочем. Задача казалась простой: навести порядок, разгромить, разогнать, уничтожить засевших в горах партизан. Что им эта горстка партизан, когда они опрокинули две армии! И действовали соответственно — шумливо, не таясь. За что и поплатились. Среди прочих был убит возглавлявший акцию комендант.

И тогда майор Стефанус из специально созданного штаба по борьбе с партизанами разыграл комбинацию в три хода. Все они были очевидны, к каждому ходу были готовы, но сама эта настороженная готовность партизан держалась на такой тончайшей грани, что любой нечаянный сбой мог привести к беде. И привел.

Шахматы — одна из лучших моделей войны. При всей своей академичности эта модель универсальна, неисчерпаема, она позволяет (если есть возможность и охота) предаваться размышлениям и о Пирре, и о Ганнибале, и о Наполеоне, и о новейших временах. При всей, казалось бы, очевидности происходящего на доске в шахматах есть и потаенная, скрытая логика, близкая коварству, и отвлекающие, ложные удары, и ловушки, подобные минным полям; в них действует фактор времени (потеря либо выигрыш темпа, цейтнот); они требуют выдержки, крепких нервов, решимости, умения рисковать; в них есть, наконец, даже то неизбежное, что Клаузевиц определял как «трение» — вмешательство неких непредвиденных обстоятельств… То, что рисуется первоначально на штабных картах в виде стрелок и условных значков, — тоже до определенного момента игра, которая требует просчета вариантов, воображения, умения поставить себя на место противника. И все-таки любая модель, любая игра проще, примитивнее, да что говорить — наивнее жизни, которую они пытаются имитировать. Жизнь тем и удивительна, что способна перечеркнуть логику, похерить расчеты. В тот раз, однако, не перечеркнула. Три стрелки на карте, три хода, сделанные в сорок первом, отдались горестным эхом в маленьком крымском городке и спустя десятилетия.

Что говорить, майор немецкого генерального штаба Стефанус, несмотря на сравнительно небольшой чин (Эйхман, кстати говоря, тоже был всего лишь майором), был непрост. Недаром командующий 11-й армией, будущий фельдмаршал, «любимец фюрера», будущий автор «Утерянных побед» Манштейн именно на него возложил борьбу с партизанами, дал право издавать приказы от имени командующего. Стефанус и потом не раз заставлял вспомнить о себе: тактика ягдкоманд, небольших отборных подразделений, которые должны были бороться с партизанами их же методами, — его изобретение. Но с горестью думаешь и другое: как же так? наши ведь тоже не лыком были шиты…

От памятника открывался широкий обзор. Место для лагеря выбрали не случайно: близость дорог, на которых предстояло действовать, близость родного города, где загодя сформировано и оставлено подполье, и рядом заповедный лес, куда в случае прямой опасности можно уйти. Как же получилось, что все это оказалось просчетом?..

Противник мог появиться с запада, со стороны Ай-Петри, где яйлу пересекает Бахчисарайское шоссе, мог выползти из Бельбекской долины, в которой дядя Гриша слышал лай собак, мог, наконец, подняться с побережья — той самой дорогой, на которой остановили сегодня из-за ожидавшейся охоты Ванечку и Пастухова. За этой дорогой следовало особенно наблюдать — поднявшись по ней, немцы могли отрезать партизан от леса. И наблюдали, отрядили специальную группу. Однако упредить опасность не удалось.

Сейчас уже невозможно точно сказать, что там произошло, но когда после метельной ночи с запада на лагерь двинулись сквозь поземку немцы, вдруг оказалось, что отходить некуда — путь для отступления в лес отрезан, с той стороны ударили пулеметы.

Не уследили? Похоже на то. Но тогда этим вопросом не задавались. Надо было принимать решение. Вопрос возник потом, когда отряд погиб, а те, кто должен был об опасности предупредить, появились, растерзанные и взъерошенные, в штабе соединения (их здесь называли районами).

Странное дело: вопрос возник, но тут же отпал. Это, впрочем, объяснимо: накатывались события — то грозные, то радостные, — через две недели был высажен Керченско-Феодосийский десант, который почти на полгода, до мая сорок второго, ощутимо изменил соотношение сил на юге в нашу пользу.

Было не до выяснений. Казалось, что война «все спишет» — уже списала! Но странность оказалась в том, что интерес к вопросу: «А кто не уследил? И как это могло случиться?» — вдруг обострился спустя годы, когда после пятьдесят шестого словно из небытия возникли дядя Гриша и подобные ему — несколько чудом уцелевших в том бою и чудом переживших все страшное, что было позже. И оказалось, что ничто никогда не забывалось, что память о прошлом — не сундук и не шкаф, который можно задвинуть в темный чулан. Но это, все это пришло — как угрызение совести — потом, а  т а м  и  т о г д а  надо было решать, что делать. Что?

Оставив заслон, попытаться всем отрядом пробиться в лес?

Рассредоточившись, рискнуть прорываться отдельными группами?

А раненые и больные? Сегодня кого-то оставишь ты, завтра бросят тебя…

Так что же — всем погибать?!

Отряд занял круговую оборону.

Но, может, никаких раздумий и не было. Вполне может быть, что, кроме круговой обороны, ничего другого не оставалось.

А что же генерал? Без дивизии, которой командовал (совсем недавно!), без необходимых военному его ранга уверенности в себе и твердого понимания, что нужно делать дальше, он оказался в непонятном и трудном положении. Предложили принять партизанский район — он принял. Появился накануне в отряде то ли для проверки, то ли для ознакомления. Командир партизанского района — звучит. Но количество людей едва ли превышало батальон. И дело даже не в этом. Рядом-то Севастополь, где ему, генералу, может быть, и следует сейчас быть. Но как попадешь? И неуверенность в судьбе — и своей собственной, и дивизии, за которую отвечал. Как капитан затонувшего корабля в одной из шлюпок, разбросанных бушующим морем. Только что была палуба под ногами, а под ней машина в десять тысяч сил, и хозяйское положение на мостике, и связь с берегом. И вот эта шлюпка (а других не видно), и неотвязная мысль: а все ли было сделано, чтобы не погиб корабль?..