— Желаниям предела нет? — усмехнулся Пастухов.
— Пока силы есть, будем искать. А вообще все это — предположения, надежды. Кстати, думаю, что римляне не первыми воспользовались этим путем, римляне, скорее всего, его только улучшили, подправили.
— Идея-то хоть твоя?
— Не совсем. Римскую дорогу лет двадцать назад искал и нашел в Крыму Фирсов. Интересный, говорят, был мужик. Доктор наук, но не наших, исторических, а геолого-минералогических. Представляешь? Стихи писал. А на археологии зациклился. Тоже, считай, дилетант. Интересовался римской крепостью Харакс. Ее давно копают. Нашли термы, стены, казармы легионеров… Масса керамики. Где-то поблизости была гавань кораблей Равеннской эскадры — представляешь, откуда забрались? Они боролись тогда с пиратами на всех морях… Главной базой у них был Херсонес, ну а Харакс — это здесь, возле Ласточкина гнезда…
Ирония судьбы, подумал между тем Пастухов. Приметой местности и как бы даже визитной карточкой целого края стала не крепость (от нее остались только следы фундаментов укреплений и зданий), а Ласточкино гнездо — изящная безделушка. Неужели край большего не заслуживает? Из меди, думал он, можно отлить колокол, можно пушку, а можно — канделябр. Из камня можно построить дом, можно крепость, а можно такое вот Ласточкино гнездо…
— Фирсов нашел куски дороги от Харакса к Херсонесу. Но это отросток, боковая веточка, а я думаю, что должна быть главная магистраль…
— И это — она?
Чтобы не мешать Нике, они вышли наружу — да так и остановились молча. Оба понимали, что спугнуть каким-нибудь движением или звуком открывшуюся окрест красоту невозможно — слишком велика сейчас была в природе сила покоя, и все же стояли недвижно, молчали, будто боялись нечаянно спугнуть.
Летний день на яйле огромен по протяженности, и чего только не случается за этот день! Среди безветренного зноя вдруг сгустится туман в котловинке и дохнёт дождем; а то в разгар штормового, ураганного ветра внезапно повиснет пугающей глубины тишь…
Сильный ветер был накануне. Работать было невозможно из-за дождя, и ребята затеяли пускать змея. Ветер был настолько сильным, что змея пришлось делать из листа фанеры да еще и утяжелять толстым веревочным хвостом. Змей проявлял строптивость и коварство, метался из стороны в сторону, дыбился, как необъезженная, неукрощенная лошадь, впервые пущенная на корде, а то вдруг забирался в самый зенит и оттуда пикировал, бросался вниз, будто охотясь на людей. Развлечение оказалось не таким уж и безобидным. Ветер ревел, гудел, звенел — издавал самые немыслимые звуки. Неужели это было всего лишь вчера? Сейчас яйла выглядела праздничной игрушкой. В какой-то никем не замеченный миг из случайного облачка (хотя поди пойми, что тут случайно, а что не случайно!) брызнула водяная пыль и осела на низкорослых здешних деревьях, на скалах и травах. И солнце как раз выбрало подходящую позицию. Когда облачка не стало (будто и вовсе никогда не было), солнце высветило капли только что сотворенной росы, и земля вспыхнула огромной россыпью светлячков, поистине радужным разноцветьем.
Такой пестроты и яркости ни Пастухов, ни, похоже, Олег никогда еще не видали. Оба чувствовали, что любое слово будет сейчас неуместным, потому что сама тишина з в у ч а л а.
В такие минуты лучше быть одному, потому что за просветленностью и умилением неизбежно, если ты не один, наступает неловкость: люди стыдятся чувствительности, она воспринимается как слабость. И тут ни при чем двадцатый век, так, видимо, за редким исключением, было всегда. Но, может, в двадцатом веке особенно обострилось. К счастью, на этот раз долго умиляться не пришлось. Из «музыки сфер» возник шум напряженно работающего мотора.
— Твои друзья что-то забыли, решили вернуться?
— Нет, — сказал Олег, — по звуку это мотоцикл.
Когда машина преодолела наконец взгорок и показалась наверху, Олег приветственно помахал рукой. Мотоцикл повернул и скатился вниз, к лагерю.
Красная пластиковая каска и большие, в пол-лица, очки придавали водителю — а это был уже знакомый Пастухову прораб — некую загадочность.
Олег с прорабом пожали друг другу руки и вообще, как понял Пастухов, были накоротке.
— Куда спешишь?
— В лесничество.
— Дела?
— Дела.
— Тогда зачем сюда карабкался? Ближняя дорога внизу.
— Хотел тобой полюбоваться.
— За это платить надо. Слушай, мотнись-ка еще раз вниз, привези бидон воды. Выручишь.
— Ты что!.. Мой Росинант меня одного на гору еле выволок.
— До чего же образованные пошли строители! Только это не Росинант, а Буцефал. Не прибедняйся. Отличная машина. Да и мы с Пастуховым поможем, подтолкнем…
— Нет, нет, ребята. Исключено. Невозможно.
И тут из фанерной будки вышла Ника.
— Ой, Ванечка! И надо же… Здравствуйте.
Как переменился в лице бедный Ванечка! Ну и ну… Пастухов даже пожалел его. Вот уж поистине — и надо же… И она ведь, чертовка, все заметила, но — будто так и должно быть. Бровью не повела. Хотя — повела. Не бровью, так грудью. Эдакая победительность появилась в осанке…
Парень, впрочем, сразу взял себя в руки. Однако что с человеком нежные чувства делают! Даже в кино, даже по «ящику» давненько такой открытости видеть не приходилось. И то: зритель теперь искушенный, тем более — критика. Покажи им такое на экране — поморщатся и скажут: слишком лобово́.
— Вы какой дорогой ехали? — почти пропела Ника.
Хороша чертовка, хороша. И эта манера говорить слегка врастяжку, право, идет ей.
— Снизу, — откашлявшись (видно, не вполне все же пришел в себя), ответил Ванечка.
— Лаванда еще цветет? Я хотела нарвать немножко: говорят, она помогает против моли…
С каким милым жеманством прозвучало ее «немножко»!.. Но не дай бог, если этот тон сохранится в сорок и пятьдесят…
— Внизу уже кончилась, а тут, под яйлой, еще цветет кое-где…
В горах все приходит позже: и весна, и тепло, и цветение. Только холода и ненастье всегда тут как тут — будто ждут под ближайшим кустом.
— Не прозевать бы, — сказала Ника. — Ну ничего, завтра нарву.
— А что откладывать? — вдруг осмелел Ванечка. — Олег просит воды привезти — вот и давайте со мной. Пока я бидон наберу, вы лаванды нарвете.
— А здесь как же? — все, как видно, уже решив, спросила тем не менее она. Вполне, надо признать, наивно спросила.
— А что здесь может случиться? — доброжелательно и как бы поощряюще улыбнулся Пастухов.
— Росинанта твоего толкать не потребуется? — спросил Олег.
— Обойдусь, — буркнул Ванечка.
Бидон положили в коляску, Ника села сзади, и мотоцикл медленно, осторожно поехал вниз. Склон был крутенек, и Ванечка держался напряженно. Однако ж и уверенно, так что казалось: мотоцикл в его руках ведет себя как умная лошадь, которая, спускаясь вниз, иной раз даже приседает на задние ноги…
— Пошли? — сказал Олег.
4
Очень хотелось найти что-нибудь. Но если по совести, то не просто что-нибудь, а все-таки что-то необыкновенное. Далеко воображение не забегало, россыпи археологических и прочих ценностей не мерещились, однако почему бы не найти статуэтку, коль скоро они здесь попадаются, или, скажем, еще один статер. Должна же быть справедливость! Ведь не для себя, не для себя… Но и для себя тоже. Так приятно было бы потом подойти к музейной витрине и подумать (а может, и сказать кому-нибудь), разглядывая эдакую изящнейшую штучку: а вот это нашел я.
Между тем попадались только кости. Обглоданные временем, червями, обсосанные корнями трав черепа животных, которые две тысячи лет назад неизвестные нам люди принесли в жертву неведомым нам богам. Кстати, почему только черепа? Они что, шельмы, приносили в жертву одни головы, а тушам с филейными частями находили другое применение? И почему нет рогов? Шли на поделки?
Работа была кропотливой, утомительной. Что-то мрачноватое было в ней. В самом деле: источником сведений для археолога часто становятся захоронения и свалки. А главное — чтобы выяснить подробности давно минувшей чужой жизни, надо отдать собственную жизнь или хотя бы часть ее — такой короткой отпущенной тебе жизни… И все-таки мы идем на это. Почему? Зоя с Олегом так даже со страстью. Но их, допустим, можно понять. Для них это святилище, если отбросить эмоции и высокие материи, — ш а н с. Может быть, единственный. Для самоутверждения, для обретения места в науке, а значит, в жизни. А остальные? А ты сам?
