— А может быть, на них напали на берегу, — говорил Олег: — Корабли могли получить повреждения, их могло выбросить на берег. Но в любом случае это был не бой, а избиение. Пленных не брали, потому что рабы таврам были не нужны. Захватили оружие, инструмент, ценности, в том числе эти вот статуэтки, и ушли тропами в горы. А там, в священном урочище, развели костры, наполнили чаши, разобрали добычу, а потом бросили в огонь чужих богов, чтобы умилостивить собственных идолов, бросили то, что казалось ненужным, — бронзового римского орла, магическую змейку, изящную серебряную ложечку, назначение которой им, скорее всего, было непонятно… И так было не раз, пока не сгинули, не растворились в бурлящем котле истории тавры…

— Погоди!..

— …а святилище их занесло пылью, задернило, и образовался  к у л ь т у р н ы й  слой…

— Который дожидался, когда люди изобретут бульдозер и экскаватор?

— Дожидался.

— Значит, так это попало сюда?

— Скорее всего, так.

— А что же Митридат? Что наш герой?

— Это уже другая тема — об измельчании людей.

— Вечная тема?

— Пожалуй. Такая же вечная, как и разговоры о «нынешней молодежи».

— И все-таки?

— Ты помнишь, чем кончил старый Митридат?..

Я помнил. Несколько даже обостренно. Еще с тех пор, как начал интересоваться историей края. А это было в тот период, когда я не без влияния тети Жени дергался между любовью к изящной словесности и любопытством к прошлому рода человеческого. Мама не одобряла это дерганье, она мечтала видеть единственного сыночка, который так трудно дался ей (этого я, правда, тогда не понимал), человеком серьезной профессии — инженером или врачом. Отец доживал последние недели (этого я тоже не понимал, потому что в последние годы привык видеть его больным) и ни во что не вмешивался. Однако, как оказалось, все-таки вмешивался. Просто и этого я тогда не понимал. В моем представлении вмешательство должно было быть громким, решительным, многословным, а отец всего лишь не проявил интереса к моим литературным экзерсисам. Однажды я подсунул ему произведение иного жанра — некий мемуар на историческую тему. Обычное юношеское графоманство сродни ветрянке и кори, но я ему конечно же придавал о-гром-ное значение. Это было вполне компилятивное сочинение (а другим оно и не могло быть) о финале Митридатовых войн. Старик Митридат поразил меня размахом самого замысла. После всех своих несчастий, разгромленный, разбитый, он по-прежнему задумывал сокрушить — не больше и не меньше — могущественный и ненасытный Рим. Предполагался союз с другими народами, великий поход и вторжение в Италию с севера. Наш маленький полуостров стал в то время одним из мировых центров. А произошло это потому, что сюда, в последнее из своих владений — окраинный Боспор, перебрался (мягко сказано, правильнее — просто бежал) старый Митридат. Но даже в поражении, в бегстве он вызывал у меня тогда восхищение. Что поделаешь! Свойство юности — искать и находить себе  п р е д м е т. Я его нашел, листая тети Женины книги. Мрачноватое восхищение у меня вызвало даже то, что весть о гибели Митридата была встречена в Риме всеобщим ликованием. Рим вздохнул с облегчением…

Прочитав, отец посмотрел на меня с любопытством.

— Неплохо, — сказал он.

— Что — неплохо?

— Да все, пожалуй. И язык и стиль…

— Но? — спросил я, уже в то время как бы понимая, что обязательно должно быть какое-то «но», и все-таки надеясь пожать успех хотя бы в скромных семейных масштабах.

— Да можно бы, пожалуй, и без «но», — сказал отец, поглядывая на меня теперь уже с сомнением, словно не решив, стоит ли продолжать. — Однако если ты настаиваешь…

В глубине души я ни на чем таком не настаивал и вполне обошелся бы без всяких «но», но кто и когда в этом признавался?

— Однако если ты настаиваешь, — повторил отец, — то объясни мне, что нового, сравнительно со всем прежним, сказал ты своим мемуаром?

Да, именно от него я впервые услышал это так непривычно для меня прозвучавшее в единственном числе слово.

— А что тут может быть новое? — сдержанно раздражился я, а он посмотрел на сей раз удивленно и холодновато. Однако ответил:

— Взгляд, подход, оценка. З а ч е м  ты это написал?

— Не слишком ли ты многого от мальчика хочешь? — не согласилась с отцом тетка. — Да и нужно ли все это? Пусть учится, пробует. А ты — «взгляд, подход, оценка»… Так уж сразу. Еще успеет шею себе свернуть.

Она, помнится, вязала. Пристрастилась совсем недавно и неожиданно для всех нас (вязание  н е  в я з а л о с ь  с ней, каламбурил отец), но именно пристрастилась, отдалась новому занятию запойно, так с нею бывало всегда и во всем — от работы до курения. На этот раз был, правда, и некоторый вызов, демонстрация: за спицы взялась, когда пришлось уйти на пенсию.

А дальше разговор пошел, как это часто бывало у нас в доме, бог знает о чем — отнюдь не только о моем «мемуаре» и даже не только о занятиях историей. Наступили времена, когда можно было приводить примеры из сравнительно недавнего для них, взрослых, прошлого. Да, собственно, даже нельзя было обойтись без них, настолько всех потрясли события после смерти Сталина. Говорили отец с теткой. Мама, по обыкновению, молча занималась хозяйственными делами. В тот раз, кажется, гладила.

Вспоминали шумные, с оргвыводами, поношениями, рубкой голов и крушением судеб переоценки чего-то — то ли вопроса о происхождении славян, то ли значения кавказской войны под водительством Шамиля, то ли чего-то еще. В разговоре мелькнула фамилия молодого местного историка, который после такой дискуссии (довоенный еще случай; а темой дискуссии был этногенез скифов) покончил с собой. «Как? Почему?» — не мог понять я. «Господи! — сказала тетка. — Да его же обвинили во вредительстве!» «То есть как? Ну и что?» — дергался я.

Потом перекинулись на кампанию за внедрение мичуринской биологии. Она обернулась в наших краях массовой вырубкой кипарисов («Как? Зачем?») и директивным насаждением цитрусовых, которые упрямо и злостно вымерзали. И смех и грех: на этой кампании, оказывается, выплыл, стал лауреатом и доктором один наш знакомый и чуть не погиб другой, занимавшийся генетикой, а потому причисленный к вейсманистам-морганистам…

Не были забыты дискуссии в языкознании, врачебные дела и оценки кибернетики как буржуазной лженауки. И опять я ничего не мог понять: «Как? Не может быть!»

Кончилось тем, что мама не выдержала: «Может, хватит на сегодня?» Это была крайняя степень ее протеста, но если он возникал, то пренебрегать не стоило. «Хватит» относилось не к мужу и золовке — пусть себе говорят, что хотят, в их разговоры она никогда не влезала. Все ее мысли, заботы и тревоги были о мальчике (как мне это понятно  т е п е р ь!), а на него «жалко было смотреть».

Я между тем скоро забыл этот разговор. (Утро несло свои сложнейшие проблемы. Накануне мне было сказано, чтобы я «отвалил» от Любочки Якустиди, иначе-де повыдергивают ноги и спички вставят. Пренебрегать этим было нельзя, предупреждение делали серьезные ребята, но и отступиться невозможно. При одном воспоминании о том, как она учила меня целоваться — в первый момент губы после купания были прохладны и солоны, а потом простодушно позволила залезть дрожащей рукой под кофточку, бросало в жар…) Вернее, мне казалось, что я забыл, на самом же деле разговор где-то отложился — так бывает в детстве. Жизнь не стала казаться после него хуже, чем она есть, но был сделан шаг к пониманию того, как она сложна, противоречива и непредсказуема, что легких путей в ней нет. Не понимание даже, а предчувствие. Понимание приходит потом, когда мы взрослеем.

А после смерти отца я понял и нечто другое. Он ведь тогда умирал и знал об этом (я отмахивался, не хотел думать ни о чем таком, а он — знал); физически страдал, а постоянная боль отнюдь не делает нас лучше и добрее — она в немалой степени выключает мозг, парализует интеллект, сужает поле зрения; его недалекое будущее было бетонной плитой на городском кладбище, его лично уже не касались проекты строительства высотных зданий в нашем городе или будущее Азовского моря после перекрытия Дона плотиной Цимлянской ГЭС, реконструкция музея, в котором работала (теперь уже — после ухода на пенсию — простой смотрительницей) тетя Женя, его не должны были занимать академические, но тем не менее тоже ломавшие чьи-то судьбы споры вокруг личности предводителя боспорского восстания скифа Савмака (это восстание, кстати, тоже имело отношение к Митридату) и яростные, со взаимными обвинениями, до красноты в глазах споры о том, что было причиной гибели 13 декабря 1941 года партизанского отряда в наших горах, — он умирал и знал, что умирает, он был бухгалтером, а не строителем, проектировщиком, специалистом по экологии или историком, он был командиром артиллерийской батареи, а не партизаном — он не имел отношения ко всем этим проблемам и событиям и все же думал и говорил о них. Понадобились годы, чтобы память об этом проклюнулась как росточек из зерна и стала для меня уроком.