Необычен этот человек. Необычна и его квартира в Тишинском переулке.

Высок, строен и так красив, что на него заглядываются. Легко впадает в истерику. Потом наступает злая депрессия. Увлечен всегда. Чем-нибудь или кем-нибудь. Увлекаясь, ничего вокруг не замечает. Но остывает быстро. Сейчас, в начале 1905-го, увлечен революцией. Надолго ли?

И квартира под стать хозяину. Огромная. Неуютная. Какой-то нелепый фикус на треноге. Одни комнаты набиты картинами, книгами, безделушками. Другие стоят темные, пустые.

Хозяин не мешает гостям. Ведь он не член ЦК.

Гости – члены ЦК РСДРП. Они собрались, чтобы принять постановление о созыве нового съезда. За созыв – шесть, против – три. И предстоят еще споры.

Они были прерваны полицией.

В этот день, 9 февраля 1905 года, на заседание ЦК не приехал Леонид Красин. А он ехал. Он даже проехал мимо дома Андреева, но, заметив подозрительных субъектов у парадного, не остановил извозчика. Но это пока не знали арестованные. И волновались. ЦК оказался в Таганской тюрьме.

Снова тюрьма. Снова Таганка!

И вновь вынужденное, казалось, немыслимое в такое время безделье.

Революция началась. А партия революции осталась без своего руководящего штаба. Как бы он ни был плох, как бы ни подорвал свой авторитет примиренчеством, пока нет иного ЦК. А он почти в полном составе за решеткой. И неизвестно, спасся ли Красин? И не арестовали ли одновременно в Смоленске Марка (Любимова)?

И вообще, почему стал возможен этот арест Пленума?

Иосиф Федорович тяжело переживал арест ЦК. Ведь по его инициативе ЦК был собран. И он приложил свою руку к тому, чтобы заседания происходили на квартире Леонида Андреева. Подозревать провокацию не хотелось, не было оснований. Вероятнее предположить, что всех их выследили. Причем выследили сразу, передавали от шпика к шпику. Скверно! Так скверно, хуже и быть не может. Вероятно, об аресте сообщат газеты. Узнает Анна Адольфовна, разволнуется. Да и мать стала в последнее время сдавать, для нее такие встряски совсем ни к чему.

Единственно, что отрадно, – арест ЦК никак не может помешать созыву III съезда. Если Красин на свободе – он сделает доклад о работе ЦК. Увы, он и примет на себя все упреки. Но Красин выдержит. Он так решительно покончил со своим примиренчеством, что теперь ему уже не страшны никакие укоры за прошлые ошибки.

Газеты! Как-то раньше, там, на воле, трудно было представить себе, что газета может так волновать, что от нескольких строчек, отпечатанных петитом, на глаза набегают слезы. И радости и горя.

А вот в тюрьме может. Разве на воле Дубровинский читал все газеты подряд, без разбору? Конечно, нет.

Он не желал тратить время на заведомо монархические или бульварные. А здесь, в тюрьме, каждая газета – событие. Ее зачитывают до прозрачности, ее берегут, передают из камеры в камеру с условием возврата. Правда, семь лет назад в той же Таганке о газете и мечтать было нечего. Но недаром сейчас 1905 год – год революции.

Носков заподозрил неладное. В тюрьме почти открыто из камеры в камеру передавались «Русские ведомости», «Московские ведомости» – в общем газеты официального толка, вполне благонамеренные. Уж не пытается ли тюремное начальство с помощью этих газет как-то повлиять на умы политзаключенных?

Иосиф Федорович так не думает и читает все подряд. Черт с ним, с направлением, важна хоть какая-то информация о том, что происходит за тюремными стенами.

«Благонамеренные» не могут скрыть беспокойства. А в тюрьму проникают и не очень-то благонамеренные – «Русь» или такая газета, как «Телефон». О ее существовании в Тифлисе Дубровинский и не подозревал. Товарищи с Кавказа, оказавшиеся в Таганке, получали и передавали.

Страшные, дикие факты. Но в царской России такое не вновь.

Старый, испытанный метод, средство, прописанное еще таким опытным «лекарем», как император Александр III, – во всех горестях, обидах, бедах виноваты евреи, интеллигенты, студенты. Ну и инородцы тож.

В Баку шесть дней безумствуют мусульмане, избивая, грабя, убивая армян. Полиция при сем присутствует. Исподтишка подсказывает, направляет. У каждого мусульманина, как по мановению волшебной палочки, в руках современное ружье Бердана военного образца и офицерский револьвер Смита и Вессона. Патронов столько, сколько можно сжечь за шесть дней беспрерывной пальбы. Пожарные не тушат горящие армянские дома и магазины. Бедная полиция не в силах бороться с громилами, она в полном составе подает в отставку.

Но еще более страшная, наверное беспримерная в истории даже средневековой Европы, весть пришла из родного Курска. Из гимназии, где он знает каждый порог, где знаком скрип каждой классной двери. Хотя он в ней и не учился.

Городовые под предводительством околоточных, с шашками и мужики-стражники с кулаками набросились на мирно шествовавших 200 учеников мужской гимназии.

Ученики хотели встретиться с гимназистками и посовещаться относительно общих нужд школьной жизни.

«Бей направо и налево!» – неистовствовал пристав Пузанов. А жандармский полковник Вельк, когда его попросили вмешаться и прекратить избиение, ответил: «Господа, я – человек мирный и ничем помочь не могу…»

Газета «Русь» свидетельствовала, что в 80 поданных в управу прошениях говорилось о 47 избитых и потоптанных полицейскими лошадьми детях. Но это была только половина всех пострадавших.

Ходатайство граждан Курска об увольнении полицейских «героев» было «оставлено без уважения». И даже, напротив, проявленная «энергия» была оценена как «заслуга перед правительством».

Иосиф Федорович долго еще находился под впечатлением этих сообщений. Но были и другие, радостные.

Даже официальные газеты не могли скрыть роста забастовочной волны по всей империи.

Из Москвы и Варшавы, Петербурга и Лодзи, далекой Читы и Иванова – отовсюду слышалось одно: «Смерть или победа!»

Январь 1905 года – 440 тысяч забастовщиков.

Январь, февраль и март – 810 тысяч забастовщиков.

Бастуют рабочие, бастуют и крестьяне. С правительством не согласны служащие, интеллигенция.

Революция, начатая рабочим классом, превращалась в подлинно народную.

И может быть, самым радостным было известие, которое пришло с воли не на газетных полосах, а переданное шепотом во время свиданий. «В Лондоне открыл работу III съезд»…

И напрасно Плеханов заявил в Секретариате Международного социалистического бюро, что «за созыв III съезда высказались лишь два уцелевших члена ЦК».

Да, Красин и Любимов высказались за съезд, вошли в «Бюро комитетов большинства» и активно готовили съезд. Но шестеро членов ЦК, оказавшихся в Таганской тюрьме, тоже были за съезд. И они заявили об этом.

17 июня в газете «Пролетарий» было опубликовано их заявление.

Много революций пережил Запад. И буржуазные, и буржуазно-демократические, и даже пролетарскую Парижскую коммуну. Но только в первой русской буржуазно-демократической гегемоном революции стал пролетариат, союзником пролетариата – крестьянство. А буржуазия укрепляла контрреволюционный лагерь и делала все, чтобы покончить с революцией, сохранить царизм и, может быть, под сурдинку выпросить у него кое-какие уступки, кое-какие выгодные ей реформы.

Царизм шел на уступки ради подавления революции. Буржуа ликовал, думая, что это он вырвал их для народа. Буржуа хотел, чтобы его чествовали, его слушались и вообще прекратили хождение с красными флагами по улицам, прекратили забастовки, «возмутительные» призывы к свержению самодержавия.

Но буржуазно-демократическая революция не слушалась глашатаев буржуазии. Революцию делал рабочий, в ней участвовал крестьянин. Рабочий уже не просто требовал, а добивался свержения царизма, создания демократической республики, 8-часового рабочего дня, свободы слова, печати, собраний. Рабочий говорил крестьянину: «Помещичья земля твоя, но ты ее получишь, только свергнув царя, иди за мной, помогай мне и не оглядывайся на крикунов-капиталистов, они не хотят свергать царя, значит, и не хотят передавать тебе землю, но мы сами сметем царизм и сразу же примемся за капиталистов, ждать не будем».