А у Корытовых и сани с колясками новенькие, и лошадки резвые. До поры до времени они возили сыщиков неохотно, потому что те платят лишь то, что положено. Но однажды Козьма заехал в трактир на Разъезжей попить чайку, через полчаса вышел – ни лошадки, ни коляски, а Сергей Новосёлов в тот же вечер поймал абротников[7] и вернул Козьме пропажу. С тех пор Корытовы возили его бесплатно, а остальных чинов и агентов с большой скидкой.

– С Рождеством! – поздравил Новосёлова Демьян.

– С Рождеством, Серега! – вторил брату Козьма. – С Рождеством, Иван Дмитриевич!

– С Рождеством! – пожал им обоим руки Крутилин.

– А почему сюда приехали? – спросил у братьев Новосёлов. – Неужто в Семенцах церквей нет?

– Как нет? Мироний[8] так вообще под боком. Но женам с детишками на царя захотелось поглазеть, – объяснил Демьян, кивая на закутанных в дорогие платки дородных крестьянок, вокруг которых толпилась свора ребятишек.

– С Рождеством! – закричали дети.

Ангелина угостила их конфектами, которые на всякий случай прихватила с собой.

Домой вернулись около пяти. Зажгли на елке разноцветные парафиновые свечи, сели за заранее накрытый кухаркой стол, выпили, разговелись, обменялись подарками: Крутилин подарил Ангелине флакон духов Виолет де Парм, она ему кожаный бювар[9] для бумаг.

– Хорошо-то как, – признался Иван Дмитриевич. – А ведь ты права Гелюшка, радость надо и для самих себя устраивать.

Проснулись поздно. Только сели за стол, пришел с поздравлениями дворник Ферапонт, а если выражаться точнее, явился за праздничной данью. Такой уж в Петербурге обычай – на Масленицу и на Рождество благодарить дворников и околоточных. Околоточный само собой к Крутилину сунуться не посмел. А вот разодетый в праздничную красную рубаху Ферапонт явился. И остался подношением недоволен:

– У других дворников в домах по десять, а то и по двадцать квартир. А в нашем только две: ваша и господина пристава первого участка Адмиралтейской части. А работы-то никак не меньше. А вы одной синенькой[10] наградили. Маловато будет.

– Так ещё водки налил, – напомнил наглецу Крутилин.

– Водку готов сейчас же в лавке купить и вернуть. За ещё одну синенькую мне целое ведро[11]нальют. А то и два.

Пришлось уступить. Не то бы ещё час околачивался в гостиной.

Выпроводив Ферапонта, Иван Дмитриевич поднялся наверх, в сыскное. Там дежуривший сегодня чиновник Яблочков резался в карты с тремя агентами. Кроме карт на столе лежали пироги и нарезанная кружками колбаса, в центре красовалась ополовиненная осьмуха[12]. Увидев Крутилина, подчиненные подскочили и словно по команде придали лицам виноватое выражение. Иван Дмитриевич шутливо нахмурился и погрозил им пальцем:

– Ах вы, мазурики.

– Так точно, мазурики, – улыбнулся Яблочков.

– Докладывай обстановку, – велел Крутилин, усаживаясь. – И стакан начальству налей.

– Рождественская ночь прошла на удивление спокойно: пара пьяных драк, но без поножовщины, зачинщики храпят по камерам. С десяток карманных краж в храмах. Один из воришек пойман на месте самим пострадавшим. Не местный, гастролёр из Костромы. Уже сфотографирован для картотеки.

– За Рождество! – поднял стакан Иван Дмитриевич.

– Долго у Прасковьи Матвеевны не задерживайся. Мы вечером на бенефис Монахова идём, – напомнила Ангелина, смахивая с сюртука Крутилина последнюю пылинку.

– Куда- куда? – удивился Иван Дмитриевич.

Готов был поклясться, что про Монахова слышит впервые. И само слово «бенефис» тоже.

– В Александринку. Ещё месяц назад это решили. Ты ведь не расстроишься, если пьеса будет другой? Представляешь, автор в последний момент запретил её ставить. Потому будут давать надоевшее всем «Горе от ума». Ты, верно, наизусть его знаешь?

Крутилин кивнул. Про «Горе от ума» он уже где-то слышал. Кажется, Пушкин написал. А может, Гоголь. Кто их, писак, разберет? Развелось их, как тараканов на постоялом дворе. Но как же Иван Дмитриевич умудрился про билеты в театр забыть? Видимо, Геля согласовывала их покупку в неудачный момент, когда Крутилин о служебных делах размышлял. Есть у него такая привычка – вроде бы с домашними разговаривает, а на самом деле план допроса обдумывает или докладную градоначальнику. Кивнет механически в ответ, а потом вдруг выясняется, что согласился на новый шкаф или вот пойти в театр.

– И от меня Никитушке подарок передай, – Геля протянула маленький деревянный ящик, окрашенный в красный цвет.

– Нет, Прасковья твои подарки приносить запретила, – замотал головой Крутилин. – На Пасху такой скандал закатила.

– А ты не говори, что от меня.

– А что там внутри? – уточнил Иван Дмитриевич. – Если дарить, надобно знать.

– Подвижные буквы и знаки препинания. Это азбучный ящик для обучения грамоте. Из букв можно составлять слова и предложения.

– Никитушке вряд ли понравится…

– Пускай обучается. Володя Тарусов в пять лет научился читать. А нашему уже семь, а он ещё букв не знает.

Крутилина больно резануло слово «нашему» – Ангелина очень хотела детей, а он, как мог, сопротивлялся:

– Знаешь, как тяжело незаконнорожденным? – уверял он её. – Все в них пальцем тычут.

– Так что из-за предрассудков мне детей не рожать? – возмущалась любимая.

– Ну… мы что-нибудь придумаем. Как только во Франции волнения успокоятся, туда поедем. Говорят, там венчают не в церкви…

– А где?

– В полиции. Приходишь и говоришь: запишите нас мужем и женой. И всё!

– А в России такой брак призна̀ют?

– Не знаю, – честно ответил Иван Дмитриевич. – Надо у князя Тарусова спросить. Он юрист, должен знать.

Кухарка Степанида, служившая ещё при Крутилине, от радости разве что на шею не бросилась:

– С Рождеством, Иван Дмитриевич!

Хорошо, что предусмотрительная Геля и для неё подарочек купила – клубок шерсти для вязания. Следом выбежал Никитушка:

– С Рождеством! С Рождеством!

Скинув Степаниде шубу, Иван Дмитриевич подхватил сына и подкинул к потолку.

– Осторожно, зашибешь, – прошипела вместо поздравлений Прасковья Матвеевна.

– А подарки принес? – спросил у отца Никитушка, тут же поставленный на ноги.

– А как же! Это тебе, это снова тебе, – Иван Дмитриевич доставал подарки из бумажного пакета, – а это маме.

– Опять от Гельки? – спросила сквозь зубы Прасковья Матвеевна, брезгливо оглядывая шагреневый календарь.

– Что ты? Самолично покупал.

– Икону в том поцелуешь? – усмехнулась бывшая супруга.

– Конечно, – вздохнул Иван Дмитриевич, решив, что грех в том невелик.

Иван Дмитриевич подошел к киоту и застыл как вкопанный.

– Что? Никак передумал? – снова усмехнулась Прасковья.

Крутилин, не отрываясь, смотрел на полку, на которой стояла икона «Рождества Христова». Судя по потрескавшемуся лаку, старинная. А согласно описания, едва не выкинутого вчера в ведро, похожая на украденную в Булатово – в центре на красном ложе Богоматерь в черном одеянии, прямо над ней в окружении ангелов вол и ослик, смахивающий на коня; в левом верхнем углу спешат в Вифлеем волхвы с дарами; в правом – ангелы сообщают пастухам Благую весть; внизу под Богоматерью её муж Иосиф Обручник и две служанки – у одной на руках младенец, вторая наливает воду в купель для его омовения.

– Так будешь целовать или передумал? – вопросила бывшая жена.

Иван Дмитриевич, перекрестившись на икону, прошептал молитву: