– Да встать, когда с тобой говорит командир полка Кубанского Войска! Понял?.. И иди исполняй сейчас же! – закончил ему.

Он мне на это ничего не ответил. «Приготовь там», – буркнул он жене и вышел во двор отпустить фураж казакам.

Я молча сел на лавку и вспомнил о пройденной «казачьей меже». И мне стало еще больнее на душе.

Свинство есть и среди казаков. И этому куцегузому неслуживому казаку, у которого на стенах в хате нет и одной картины из военного быта, как принято у казаков, – что ему «белые или красные»? «Маво не трожь» – вот и все. Он даже своим родным казакам за плату не хочет отпускать фуража, которого у него так много, и не хочет накормить своих же кубанских офицеров… Ну куда же двигать его душу «для казачьей чести»?! Или на другие жертвы.

Прискакал ординарец из штаба дивизии, что весь корпус выступает в станицу Дмитриевскую и полку приказано поторопиться. Это было так неожиданно. Здесь корпус простоял только 3 часа и вновь отходит.

Сигнал «тревога» – и 1-й Лабинский полк следует на запад по широкой северной улице станицы. Во дворах – полная тишина. Словно попрятался народ.

На одном из перекрестков улиц стоит группа детей, их 15–20 казачат. Все очень тепло одеты. Все они в своих домашних овчинных, в талию, дубленых полушубках, перехваченных или полотенцами, или поясами. Все в валенках или «чириках» с ушками. Все они в своих неизменных мохнатых казачьих папахах от своих ягнят, рябого или белого курпея. Станица Успенская богатая. У казаков много скота, овец. Все свое, до железной дороги далеко, почему все делается, шьется домашним способом.

Все казачата хорошо упитаны. Вид их серьезный, недоумевающий. Они молча смотрят на кучные взводы казаков, которых никогда не видели в таком большом количестве.

Проходя, я посмотрел на них и подумал: что с ними будет, когда сюда войдут красные войска и потом, может быть, уселятся на многие годы? Кем тогда будут эти, теперь не испорченные подростки? Будут ли они помнить свое казачье происхождение? И будут ли они одеваться по-казачьи вот так, как одеты теперь? И с какими мыслями они будут вспоминать тогда нас – проходящие теперь кубанские конные полки казаков? И не будет ли тогда для них это как миф или приятный сон?

С этими мыслями я оставил их позади себя. Они продолжали молча стоять и с детским любопытством смотреть на ряды 1-го Лабинского полка, уходящего из их станицы.

На окраине станицы какой-то успенец, у порога дома, седлал своего коня. Жена укладывала ему в переметные походные сумы что-то… Кто-то крикнул ему из ординарцев:

– Скорей выезжай!.. Красные уже в станице!

Казак кивнул, чем ответил, что понял и, дескать, поспешу.

Я не знаю, когда вновь увидела своего мужа-сокола эта молодая казачка, которая так торопливо помогала мужу собираться «в путь-дороженьку»? И увидела ли она его-то потом в своей жизни?.. Может быть, он был убит в следующем же бою?!. Может быть, он ушел с войсками за границу? Может быть, он умер от тоски, и горя, и труда за границей?!.

Это была последняя картинка в моих глазах, и мысли, когда мы покидали «первую станицу» Кубанского Войска и отдавали ее – как и всю Кубань потом – в постоянную власть красного сатанинского правительства.

Поздним вечером 10 февраля корпус вошел в станицу Дмитриевскую. Утром 11 февраля приказано двигаться в станицу Кавказскую, в мою родную станицу. Нам это показалось непонятным. Мы оторвались от противника и не знаем, где он.

1-й Лабинский полк прибыл к штабу дивизии и выстроился на улице в ожидании распоряжений. Меня вызвали в штаб.

Вхожу и вижу жуткую картину: временный начальник 2-й Кубанской дивизии, мой старый друг, полковник Кравченко в глубоком расстройстве, даже со слезами на глазах. Такой же вид и у начальника штаба дивизии. Два родных брата, сотники, казаки станицы Новотроицкой, служившие при штабе дивизии – один в должности командира комендантской сотни, а другой – обер-офицера для поручений (забыл их фамилию), стояли тут же в очень сокрушенном виде.

Войдя в штаб и отрапортовав полковнику Кравченко о прибытии с полком, увидев их странный вид, спрашиваю:

– Что случилось, Афанасий Иванович?

– Да разве ты не знаешь, что вся 2-я дивизия разбежалась ночью!.. От обоих Кубанских полков осталось так мало казаков, ушла домой даже наша комендантская сотня. Спроси вот у сотника, командира этой сотни! Ну а твои Лабинцы как?.. Много осталось в полку? – вдруг заканчивает он.

– Да ты што, Афанасий Иванович… рехнулся, што ли? – говорю я резко, совершенно не обращая внимания на старика генерала, его начальника штаба. – Я впервые слышу об этом от тебя… 1-й Лабинский полк ничего об этом не знает. Он весь цел. И в строю находятся все 550 шашек и 8 пулеметов. Полюбуйся на него в окно! – горячо произнес я всю эту тираду слов.

– Да ну?!. Неужели это правда, Федор Иванович? – вдруг радостно говорит он. – Значит, не все потеряно? – спрашивает мой старый друг Афоня.

Я смотрю на всех присутствующих и вижу, что у всех лица просветлели. Весь штаб быстро выходит из дома, садится на лошадей, и мы все вместе выезжаем к 1-му Лабинскому полку. А рядом с ним стоял уже и 2-й Лабинский полк полковника Кротова в 400 шашек, не считая пулеметной команды.

Наш штаб дивизии сразу же ожил. Действительно – от 1-го и 2-го Кубанских полков остались лишь жалкие остатки.

В эту же ночь обессилилась и 4-я Кубанская дивизия генерала Косинова. Большое число казаков 1-го и 2-го Черноморских полков, оставив свои части, ушли на запад в свои станицы. 1-й и 2-й Кавказские полки частью разошлись по своим станицам, но большая часть отошла в Кавказскую, как отдельскую станицу, где, по их мнению, что-то должно случиться… А что именно – они и сами не знали, но знали, что это есть их военно-административный центр всего Кавказского отдела, где еще находилось управление отдела с Атаманом отдела, которое и даст соответствующее распоряжение.

Это, конечно, не было дезертирство казаков в том понимании, как говорит воинский устав и принципы военной службы. Казаки устали от долгой войны, начиная с 1914 года и по сей год включительно. В Гражданской войне, строго говоря, казаки остались одинокими. Крестьянская Россия их, казаков, не поддержала. К тому же «конец» чувствовался ими интуитивно. Но сочувствия большевикам, конечно, не было между ними. Многие потом вернулись в свои полки, а домой они уехали «попрощаться с семьями» – житейски резонно оправдывались многие.

Да что казаки!.. Уехали домой и многие офицеры к своим семьям, как и все остальные «грешные люди». Чувство семьи и судьба своего дома заговорили властно и в сердцах доблестного кубанского офицерства. В корпусе не было и одного командира бригады. Наш командир Лабинской бригады полковник С. так и не появился в ней до самого конца ее существования.

Генерал Косинов, этот смелый, храбрый и умный кубанский казак, он тогда же покинул свою 4-й Кубанскую дивизию и больше к ней не вернулся. Сгорело все Отечество, и сил духовных и воинских уже не стало. Вот и все. И если так думало некоторое доблестное русское и кубанское офицерство, то казаки-земледельцы, с большими семьями, для них чувство «своего дома» было главной и непререкаемой целью жизни. Кубань «догорала», и в ее полымях казаки поскакали хоть еще раз посмотреть на отчий дом и, если нельзя спасти его, лучше уж сгореть там, с ним вместе… Такова была психологическая сторона тех жутких дней.

Штабом корпуса издавался бюллетень, озаглавленный «Официальное Сообщение Командира 2-го Кубанскаго корпуса населению Лабинского и Кавказского Отделов». Издавался он типографским способом и заканчивался подписями командира корпуса генерала Науменко и начальника штаба полковника Егорова.

В «Сообщении № 6» от 15 февраля 1920 года, помеченном станицей Кавказской, о событиях этих дней пишется обстоятельно, но я помещу только короткий абзац, касающийся Лабинцев. Вот он:

«С особым удовольствием я довожу до общего сведения, что 1-й Лабинский полк сохранился в том же блестящем виде, в котором он представился на смотру 27-го января сего года.