Тот факт, что большинство относительно крупных малайских землевладельцев, торговцев рисом, владельцев мельниц и сельскохозяйственной техники также обзавелись титулом хаджи[74], накопив достаточно средств для совершения паломничества в Мекку, придаёт ему весьма двусмысленный статус. С одной стороны, присутствует неподдельное почитание самого акта паломничества и той религиозной харизмы, которую паломники приобретают с его помощью. С другой стороны, не так уж и мало кто из этих паломников накопил необходимый для хаджа капитал лишь благодаря тому, что они десятилетиями использовали сомнительные методы ведения дел, такие как ростовщичество, изъятие земель, заложенных по схеме джуал джанджи, сдача земли в аренду по максимально высоким ставкам, скупость по отношению к родственникам и соседям, минимизация церемониальных обязательств, – у большей части местного сообщества всё это вызывает отвращение. Поэтому неудивительно, что селяне не станут безоговорочно почитать человека, вернувшегося из хаджа, чья поездка в Мекку была оплачена за счёт их земли, труда и арендной платы.

Возможно, именно поэтому слово «хаджи» в просторечии часто сочетается с далеко не благожелательными прилагательными. Например, формулировка хаджи санкут[75] буквально относится к человеку, который носит головной убор и одеяние, подобающее хаджи, не совершив паломничества. Однако этим же выражением за глаза называют тех, кто действительно побывал в хадже, но затем снова ведёт себя так, что его действия нарушают ожидания, которые сообщество возлагает на религиозного человека. Выражения хаджи мердук и хаджи карут[76] обозначают «ложных» или «фальшивых» хаджи, которые совершили путешествие в Мекку, но их поведение не имеет ничего общего со святостью. Поскольку одной из главных целей хаджа, с точки зрения селян, является очищение от греха и подготовка к суду Аллаха, упорство в греховном пути выступает особенно тяжким прегрешением – признаком вероломства. По словам Басира, «Бог не примет таких хаджи. Они просто зря потратили свои деньги. От этого не будет никакой выгоды. Это бесполезно». Грехи такого хаджи более тяжкие, чем у простых мусульман, добавляет Фадзил, давая следующее пояснение: «Он знает, что поступает неправильно, но всё равно так делает. Ложный хаджи – самый худший (Хаджи карут ян терук секали). Он направляется в Мекку, чтобы смыть свои грехи, но тут… Богу не нравятся такие вещи».

Однажды, когда мы сидели компанией из нескольких человек возле небольшой деревенской лавки, принадлежавшей Самату, я спросил Тока Касима, похож ли Хаджи Ани на своего отца. Мы только что поговорили об одном известном чиновнике, который был смещён в связи с подозрениями в коррупции, и Ток Касим решил провести параллель: «Хаджи, который мошенничает и ворует, напоминает чиновника, который делает то же самое. Наказание по исламу более суровое [чем в светском праве] (Хукуман мелаю лаги терук)[77]. Оно хуже, потому что богатым предписано помогать бедным. Те, кто этого не делает, не боятся Бога, они хотят лишь брать [а не отдавать]. Когда мусульманин так поступает, это самое худшее, что может быть».

Титул хаджи может часто употребляться в сочетании с другими прилагательными, большинство из которых имеют отношение к скупости. Это во многом напоминает известную историю о том, что у эскимосов есть огромное количество слов для описания разных видов снега, которые останутся незамеченными в других культурах. В малайском языке точно так же присутствует роскошное лингвистическое пиршество понятий для описания любых возможных масштабов и разновидностей скупости[78]. Почти все эти слова, которые мне время от времени доводилось слышать, употреблялись как меняющие значение существительного «хаджи». Наиболее ходовыми среди таких выражений являются хаджи кедекут и хаджи бахил, обозначающие прижимистого или скаредного хаджи. Одна малайская писательница вспоминала такую частушку, которой в детстве она вместе с друзьями дразнила одного скупого хаджи:

Что же касается Хаджи Кадира – зажиточного землевладельца, в чьём доме я остановился, – то я лишь через некоторое время понял, что и он стал объектом подобных шуток, оказавшись в народной молве в той же самой категории. Однажды, когда я отправился в соседнюю деревню вместе с собравшейся на скорую руку футбольной командой Седаки[80], после матча кое-кто из тамошних жителей спросил, у кого я квартирую. Ответив, что мы остановились напротив дома «Пака» Хаджи Кадира, по недоуменным взглядам собеседников я понял, что они не опознают этого человека. Затем я попытался описать местонахождение дома, полагая, что он наверняка хорошо известен в этих краях. Путаница продолжалась до тех пор, пока один человек не сказал: «О, да это же, должно быть, Кадир Чети», – и тогда на лицах моих собеседников появились улыбки, признательные и несколько смущённые. Дело в том, что слово чети обозначает печально известную касту четтиаров из Южной Индии, которая с 1900 года до Второй мировой войны предоставляла значительную часть финансового капитала для сельскохозяйственного производства в Малайе и других территориях Юго-Восточной Азии. Поскольку эта каста всецело специализировалась на профессии, запрещённой Кораном, она превратилась в символ ростовщической эксплуатации и долгового рабства – и по-прежнему так воспринимается.

Хотя в Седаке Хаджи Кадир был единственным человеком, имевшим прозвище Пак Чети, в других деревнях в округе тоже были его обладатели – достаточно упомянуть лишь таких людей, как Хаджи Лах Чети и Пак Али Чети[81]. Как только выяснилось, что теперь я узнал прозвище моего домовладельца, лёд тронулся, и истории о нём посыпались одна за другой. Значительная часть из почти 20 релонгов рисовых полей, которыми Хаджи Кадир владел в окрестностях, была приобретена по схеме джуал джанджи: он давал деньги взаймы, а в назначенный срок не получал их обратно. Именно так потерял свои три релонга, доставшиеся Паку Хаджи Кадиру, отец Абу Хасана – именно поэтому он время от времени просил сдать этот участок ему в аренду, но безрезультатно. Селяне рассказывали, что Хаджи Кадир, как и Хаджи Метла, занимал деньги у одного богатого китайского лавочника в Кепала-Батасе, а затем ссужал их другим людям. Хамзах, его бедный сосед, жаловался, что Хаджи Кадир просит 20 центов за кокос со своего двора, а не просто дарит его, как делают другие. Была у Хамзаха и ещё одна жалоба. В прошлом сезоне он чаще батрачил на Хаджи Кадира, чем на кого-либо ещё из односельчан, и поэтому ожидал, что получит подарок в виде риса (закят) после сбора урожая. Однако он не получил абсолютно ничего, хотя гораздо более бедные фермеры, на которых он также работал, были весьма щедры.

Рацион питания Кадира Чети, как и у Хаджи Кедекута из приведённой выше частушки, в народе был предметом насмешек. Вместо того, чтобы покупать рыбу на рынке, он по собственной воле питался той же самой крошечной и костлявой рыбой с рисовых полей, которую беднейшие жители деревни ели из нужды. Даже его зять Пак Касим не был уверен, что Хаджи Кедекут изменился с тех пор, как совершил паломничество: «Даже китайцы в городе зовут его Чети. Он всегда сидит на одном и том же стуле. Как же он мог измениться?»