Замечательная вещь — лычки. Ясное дело, не те лычки, что вручает воевода. Воеводские лычки из карминово-красного атласа, их нашивают на парадный кафтан, чтобы каждый видел: не просто княжий дружинник перед ним, а воин заслуженный, какому в бою честь, а в кабаке уважение. Но такие лычки даются только воинам малой дружины, которые из стольного града выходят лишь, сопровождая князя, а иное время сами ведут жизнь не хуже княжеской.

Крыж, конечно, тоже дружинник, из большого полка. Как говорится, такой же конь, да не из той конюшни. Дружинники большого полка собираются вместе только, когда подходит тяжкая война, а в спокойное время стоят по заставам, где спокойствия никогда не бывает. А уж какая служба выпала Крыжу, лучше не рассказывать. Застава стояла не на кургане, откуда далеко видать, не на излучине реки, где легко пропускать торговые суда и задерживать грабительские будары и кочи, рвущиеся в заселённые хлебные места. Кочевники из заречья хлеба не понимают. Места им достались дивные, изобильные водой, солью и такими почвами, что оглоблю воткни — телега вырастет. Но ещё им достались руки ленивые, так, что способны степняки только с копьём и луком погуливать, да стада пасти, а всё, чем человечество живо, можно у соседей отнять.

Застава Крыжа располагалась ещё неудачнее, на самой границе леса, собственно говоря, уже в лесу, за небольшой, любовно обустроенной засекой. Место, в целом, спокойное, если службу по совести исполнять. Степняки дуриком на засеки не полезут, коннику в таких местах пройти тяжело, а телегам и вовсе хода нет, но только зазевайся, и хоть не вся орда, а только ираулы, идущие о двуконь, просочатся сквозь места, кажущиеся непроходимыми, и вопьются в посёлки, где и войска никакого нет.

Лесная застава не кичилась воинской силой, а в основном сидела в секретах. Противник напарывался на засаду, терял одного-двух джигитов и отходил, не втягиваясь в серьёзный бой. Так было до недавнего времени, но теперь всё изменилось. В лагере оставалась пара дежурных, а остальные было готовы в любую минуту выдвинуться на помощь секретам.

Сейчас в лагере и вовсе оставался один Крыж, чья очередь была кухарничать. Заодно можно было привестив порядок потрёпанные в бою доспехи.

С доспехами на заставе было плоховато. Кольчуги и тяжёлые пластинчатые брони доставались только малой дружине, они же носили и глухие, немецкой работы шеломы. Дружинники большого полка обходились войлочными кафтанами, на которые были нашиты стальные окружья. На головах красовались мисюрки, почти бесполезные в бою, но которые приходилось таскать из-за нехватки в армии шеломов. Зато сапоги были у всех, нельзя же княжьим гридням разгуливать босиком или в плетёных чуньках. У одних, правда, сапоги были сафьянные, у других — яловые, но тут уж, как говорится, господь и леса не сравнял.

Носить войлочный кафтан Крыж не желал. Повидал, что бывает, если удар сабли или сулицы пробьёт войлок. Рана получится обширная, и в ней окажется столько шерсти, что не перетаскаешь. А попробуй не вычистить хорошенько рану; огонь немедленно войдёт в тело и вызовет столь тугую смерть, что и врагу не пожелаешь. Потому вместо войлочной защиты Крыж носил грубый кожан, на который точно также были закреплены стальные пластинки. Конечно, кожан тяжелее кафтана, зато его проще сушить. А воевать приходится и под дождём, о чём рассказчики забывают. К тому же приведёт судьба через реку плыть, намокший кафтан мигом потянет на дно, а в кожане ещё побарахтаться можно.

В одной из последних стычек кожан спас Крыжа от бокового удара сабли. Кто ж его разберёт, степняка, что у него в руке — кривая сабля или махайр с обратной заточкой. Вот и не уберёгся. Раны, почитай и не было, сущая царапина, а кожан оказался распорот на груди, ровно напротив сердца. Ловко метил, собака.

Теперь кожан надо чинить, а это не войлок, его не заштопаешь.

У самой опушки Крыж выбрал подходящую липку, ободрал кору, лыко нарезал тонкими полосками и обушком ножа принялся лощить полоски, добиваясь полной мягкости. Из них можно сплести настоящую, не атласную лычку и прилежно нашить её на кожан, накрепко прикрыв нанесённую рану.

Думается, изначально лычки для того и делались, указывая не любовь начальства, а любовь вражеского меча.

Крыж увлёкся, ни шагов не слышал, ни чужого дыхания, пока не раздался голос:

— Бог в помощь!

Вот ведь, подошёл путник к сторожу незаметно. Места тут такие, одиночке делать нечего, разве что охотнику за пушным зверем: куницей, хорьком… Так не пора, не выкунела куница. Да и не похож гость на охотника — старик, а то и вовсе старец, лет шестьдесят будет. Одет небогато, в армячишко. Но сапоги не хуже Крыжевых. Скорей всего, бортник; им и время тут быть, и место.

— Спасибо на добром слове, — отозвался Крыж. — Справляюсь потихоньку, вашими молитвами.

Гость уселся на обрезок бревна, вежливо отстранившись от котла, в котором доходила пшённая каша со шкварками. Крыж был оставлен не просто караулить лагерь, но и кашеварить на всю заставу.

— Зовут тебя, как? — спросил Крыж.

— Зови Могеем, не ошибёшься.

— Я Крыж, — может, слыхал?

— Как не знать… Крыж ягода знатная, садовая. Сладка и кисла и на вкус хороша. Что ж ты, Крыж, один маешься? Я прежде на вашей засеке гостил, так тут, помню, человек по пятнадцати дневало.

Прежде так было, теперь инако. Степняк прёт, что ни день. Один секрет вырезали, четверых стрелков в ножи взяли. Теперь приходится подмогу держать, чтобы всякую минуту на помощь поспеть можно было.

— В ножи, говоришь, взяли? Как же ваши допустили? Не лапотники, чай, дружина. Бить надо было.

— Как же, побьёшь их, если с ними колдун ходит.

— Тю!.. что-то не видал я прежде такой напасти. И каков чародей из себя? Сам ты его видал?

— Видал, как без этого. С виду степняк степняком. Ростом невысок, ноги колесом, волосы чёрные, чуть сединой сбрызнуты. Но главное — глаза. Смотрит и навылет пронзает. Оружия при себе нет, только нож, вот как у меня. Идёт на наших стрелков и смеётся. А те бьют и только стрелы зря тратят. Не могут попасть и вся недолга. Зато уж набежники за спиной у чародея времени не теряют. Не подойдёт к нашим подмога, весь секрет вырежут. Вот и приходится заставе биться, как на большой войне. Ни сна, ни роздыха не дают поганые. Не знаю, сколько ещё выстоим.

А ты, значит, покуда другие сражаются, тут кашеварничаешь?

— В очередь, всё в очередь. Сегодня кашу варю, завтра в секрет пойду. Баб на заставу пускать не можно, а то не служба будет, а один соблазн, но без обеда тоже никак. Вот и приходится вертеться. Так-то можно было бы жить, окрестные деревни заставу содержат, понимают мужички, что без нас их всех позорят, и потому оброк выплачивают исправно. Хлеб, крупы, всякий овощ. Рыбка перепадает, а мясо больше — лесная дичь. Жили бы нормально, мы бы и сами охотились, а нынче нельзя — опасно живём.

— И всё из-за одного, как ты говоришь, колдуна? — подвёл итог путник.

— Из-за него, паршивца.

— Одного не понимаю, колдуну-то, что здесь надо? Чем его степняки прельстили?

— Кто его знает. Чужая душа — потёмки.

— Обычно чародеи в людские разборки не вмешиваются, незачем им. Оттого многие считают, будто настоящего волшебства на свете нет.

— Как это — нет? Вон, при княжьем дворе этих чародеев, никак, с пяток будет. Ходят важные, брюхом вперёд, бормочут всякое. Я сам видел.

— А чудеса ты от них видел? Нет уж, настоящий чародей — сам себе хозяин, и какой-то князишко, тем более, кочевой, ему не указ. А при высоком дворе только мошенники обретаются, недаром ни один из них на войну не спешит. Думаешь, у степных князьков дело иначе обстоит?

— Ох, дядя, смутительные вещи ты рассказываешь. Давай, лучше, пшёнки поешь, она в самую пору доспела. Ложка-то у тебя есть?

— А как же. Я без ложки из дома ни ногой.

Крыж щедро накидал в миску каши, придвинул гостю.