В те дни у Сенчика вообще было отличное настроение: вот-вот должен был выйти его долгожданный альбом «Россия знакомая и неожиданная». Альбом, предисловие к которому написал не кто-нибудь, а нобелевский лауреат Иосиф Бродский, должен был дать автору известность и хорошие деньги, и это должно было позволить ему переехать с молодой женой в Париж и наконец-то зажить жизнью свободного художника — открыть свою студию, снимать, выставляться, продавать свои работы через галерейщиков. «Теперь уже осталось недолго, и всё вокруг изменится», — уверенно говорил он Закутарову. И Закутаров, понимая, что конечно же ничего не изменится, смотрел на этого безалаберного человека с той же симпатией, с какой всегда смотрел на него в детстве…
Двоюродный брат, кузен Сеня, любимец бабушки Сенчик — Арсений Генрихович Клавир — был непутевым сыном Эльзы, потерявшей мужа, когда мальчику было годика четыре или пять… О Сенчике в семье Клавиров всегда говорили с иронией. Глухонькая бабушка Амалия Марковна, поймав из чужого разговора имя старшего внука, но не уловив суть разговора, всегда наугад спрашивала одно и то же: «А что, Сенчика опять турнули?» И всегда оказывалось, что точно — турнули…
Школу он окончил с большим трудом: из-за проблем с математикой и правописанием два года просидел в шестом классе, а когда добрался до десятого, его незадолго до выпускных экзаменов со скандалом исключили «за развратные действия в отношении учащихся младших классов» — что уж там было, так и осталось неизвестно. После этого случая родители отправили его в Рязань к двоюродной тетке, — в надежде, что здесь, в некотором отдалении от столицы, ему легче будет получить (или хотя бы купить) аттестат зрелости. Ничуть! Тетка не расчухала, в чем дело, и устроила его (ему уж восемнадцать было — столичный красавец и спортсмен с квадратным подбородком американского киногероя, с ямочками на щеках и широкой улыбкой, открывающей белоснежные зубы) в лучшую рязанскую школу… Из этой школы Сенчика вышибли к концу второй четверти, после того, как он, «учащийся 10 «Б» Клавир Арсений, используя швабру вместо засова, закрыл дверь в помещении 4 «А», учащиеся которого в это время занимались на уроке физкультуры во дворе школы, и непосредственно на столе учителя совершал развратные действия с Гавриловой М.А., работавшей в нашей школе преподавателем английского языка». Все эти «развратные действия», которые директор в течение довольно длительного времени молча и терпеливо сам наблюдал сквозь замочную скважину (на самом-то деле ничего, кроме жарких поцелуев и жадных объятий, он увидеть не дождался), он в подробностях, подсказанных возбужденным воображением, описал в служебной записке, направленной в городской отдел народного образования, мотивируя решение об увольнении учительницы и исключении десятиклассника Клавира…
Школу Сенчик все-таки окончил (вечернюю «школу рабочей молодежи» тут же в Рязани, работая днями в городском фотоателье). Но через некоторое время за неуспеваемость и хулиганство его уже в Москве вышибли со второго курса медицинского института, куда по блату его устроил дед, Роберт Карлович Клавир, известный московский гинеколог, академик медицины, имевший широкие связи и консультировавший даже в кремлевской больнице. Впрочем, вышибли не вчистую: деду, опасавшемуся, что любимого внука заберут в армию, тут же удалось добиться его перевода на первый курс в институт физкультуры, который через пять лет Сенчик и окончил худо-бедно.
Институт физкультуры был выбран не случайно: лет с четырнадцати парень время от времени посещал секцию бокса и, как говорили, от природы обладал убийственной нокаутирующей колотушкой. Именно на занятия боксом он впоследствии всегда списывал свою неспособность ни к наукам, ни к какому бы то ни было вообще регулярному труду. «Ты, парень, береги голову, — говорил он Закутарову, когда мальчиком тот приезжал к отцу на каникулы. — Возьми меня к примеру. Меня несколько лет били по голове, и теперь видишь, как получается — ни в химии, ни в физике ни бум-бум».
Увы, и в спорте, где, в общем-то, не обязательно быть мыслителем, он никаких особенных достижений не показал, — надо полагать, из-за патологической лени и полного отсутствия тщеславия и «спортивной злости». Однако нокаутирующий удар его маленького кулачка Закутарову, тогда еще школьнику, однажды пришлось наблюдать: как-то в Москве они ловили такси — Сенчика попросили отвезти маленького кузена на ночной поезд в Кострому, — и когда такси наконец подъехало, к машине, оттолкнув их обоих, бросился неизвестно откуда взявшийся здоровенный и слегка подвыпивший мужик. Чуть поотстав, по пустынной улице подходили еще двое — его приятели. Закутаров даже не заметил, в какой момент Сенчик нанес удар: мужик не сразу упал, — напротив, он вдруг выпрямился во весь свой огромный рост, изумленно посмотрел почему-то на мальчика Закутарова и только после этого мягко, не занимая много места, словно внутрь самого себя, рухнул на мостовую. «Человеку плохо», — сочувственно сказал Сенчик подбежавшим приятелям, быстро толкнул мальчика Закутарова в такси и вслед запрыгнул сам. «Еще работает колотушка», — зализывая разбитые костяшки правой руки, удовлетворенно сказал он, когда они немного отъехали. Ему было двадцать восемь, а Закутарову — двенадцать, но всегда казалось, что по уровню умственного развития они ровесники.
В свои последующие приезды в Москву взрослеющий подросток Закутаров обязательно навещал кузена. Сеня недавно женился на гримерше из МХАТа, и у них была театром предоставленная комната в большой коммунальной квартире в Знаменском переулке, что между Пушкинским музеем и «Ленинкой». (Дом стоял аккурат на том месте, где теперь галерея кошмарного художника-натуралиста Шилова, на картинах которого гладкие обнаженные женщины выглядят как похабные резиновые куклы из секс-шопа.) Проводить время здесь было куда интереснее и веселее, чем со стариками в «Гнезде Клавиров». Сенчик, окончив свой физкультурный институт, не пошел в тренеры, а всерьез занялся фотографией и за несколько лет приобрел даже некоторую известность портретами актеров, художников и писателей, и в его довольно большой комнате (метров двадцать пять) всегда было полно этой веселой богемной публики. Комната была первой от входной двери, а далее в бесконечную перспективу уходил коридор многонаселенной (еще семей шесть или семь) квартиры. Звонок у каждой семьи был свой, и никому не было дела, когда и кто пришел к молодой паре.
Иногда в табачном дыму и водочных парах гостей у Сени набивалось так много и среди них было столько случайного народу и даже люди вовсе никому не знакомые, что ходил анекдот, будто кто-то из известных писателей (не то молодой тогда прозаик Венедикт Ерофеев, не то маститый поэт Евгений Рейн), пробыв здесь весь вечер и только к концу столкнувшись в толпе с самим Сенчиком, радостно раскрыл объятья со стаканом водки в одной руке и плавленым сырком «Городской» в другой: «Старик, а ты как сюда попал?»
Одна желчная мемуаристка, вспоминая жизнь диссидентствующих интеллигентов в те времена, написала недавно, что в комнате, где жили фотограф Арсений Клавир и его жена, никто никогда не подметал, и поскольку все курившие бросали окурки на пол и затаптывали, то за годы на полу спрессовался мягкий толстый серый подстил из окурков. Эта явно придуманная «краска», конечно, верно соответствует общей атмосфере Сенникова богемного салона («У нас не салон, у нас — салун», — говаривал хозяин), но относится только к беспорядочным вечерним собраниям. По утрам же чистюля Зина, Сенина жена, уходя на работу в театр, устраивала тщательную уборку, и когда лентяй Сенчик около полудня просыпался, светлая, с большим балконом на южную сторону комната сияла чистотой и была готова к очередному вечернему нашествию…
В Америку Сенчик уехал потому, что к тридцати двум годам здесь, в России, ему уже ничего не светило. К тому времени он стал отличным профессионалом: его портретная галерея, его жанровая серия с первомайских демонстраций в провинциальных городах России, московская серия «Центровые проститутки» — всё это были действительно замечательные работы. «Это Искусство с большой буквы, — разглядывая снимки, развешанные по стенам «Салуна», и восхищаясь ими, говорили и знаменитые друзья, и московские корреспонденты западных газет. — Ты, Сенчик, гений. Такой альбом на Западе стал бы сенсацией». Но о том, чтобы в Союзе опубликовать что-то из этого «хорошо темперированного Клавира», — скажем, портреты Окуджавы, Холина, Варлама Шаламова, великого саксофониста Чекасина, Эрнста Неизвестного, художников-лианозовцев и т. д., — не могло быть и речи. Снимки же из провинции или репортаж о проститутках были исполнены «иронии и жалости» — принцип совершенно недопустимый при изображении «простого советского человека».
