Эти самые дискотеки организовывали вполне официально в холле первого этажа по пятницам и субботам. Но очень часто бывали и стихийные, их называли "чёрные скачки". В длинном общежитском коридоре выключали свет, с обоих концов ставили мощные колонки и гуляли до двух-трёх ночи. Организаторам было всё равно, как спится жителям комнат, хлипкие двери которых ходили ходуном от децибел.
"Да уж. И куда смотрел комендант?" – Вера допила чай, нашла на телефоне и включила "Дискотеки 80-х". Встала перед большим зеркалом и задёргалась, представляя, как они тогда танцевали. Получалось так себе. И вдруг из телефона понеслось тягуче-сладострастное “Johny, oh-yeah…”. Моментально зеркало пропало, пропала отражающаяся в нём комната, исчезла немолодая женщина, а вместо неё в длинном темном коридоре в пятнах цветомузыки появилась молодая, с пышной "химкой", стройная, сияющая восемнадцатилетней красотой юности девушка в объятиях красавца. Возможного красавца, в темноте же не было видно. Нет, очевидно он был красавцем! Вера млела, руки у парня сильные, сам высокий, голос незнакомый. “Не наш, вроде. Наших я всех знаю” “Johny, oh-yeah…”
Как вдруг сбоку, в эркере, который использовался как курилка, она увидела знакомый силуэт и белые волосы. Ника целовалась! И с кем – с Сашкой! Их общий друг, вернее, друзья Саша и Света, четвёртый курс, у них свадьба через месяц! Вера ойкнула, рванулась из объятий и ринулась в эркер.
– Вероника! – произнесла она громко и продолжала гневным шепотом, срываясь на визг: – Саша! Вы с ума оба сошли?
Она резко схватила Нику за руку и вывела на середину эркера. Саша молчал и только моргал глазами, как будто в них попал песок. Ника выглядела странно. Её обычно большие круглые глаза превратились в прямоугольные щели. Губы из бледных стали ярко-алыми и как-то странно расползлись. Облик был настолько далёк от обычного, что Вера ойкнула и тут же разъярённо обернулась к парню и грозно отчеканила:
– Нам пора! Передавай привет Свете, гавнюк!
В комнате Вера ещё раз тряхнув Нику за плечи, спросила:
– Ты с ума сошла?
Ника, приходя в себя, обняла Веру и сказала:
– Не сердись. Спасибо тебе. Сашка тут не при чем, бес меня попутал. – И помолчав, добавила: – А давай ты за мной следить будешь?
Вера, ожидавшая чего угодно, любых просьб не вмешиваться в чужую жизнь, скандала и ссоры, опешила.
– Как это – следить? Ты мать с дуба рухнула? Свечку тебе держать и из постелей вытаскивать?
– Путаешься, подруга! – Ника уже совсем пришла в себя. – Тут либо свечку держать, либо из постелей вытаскивать. И то и другое несовместимо! – и покачала длинным пальцем прямо перед Вериным лицом. Это было так уморительно, что, несмотря на весь бред происходящего, Вера не удержалась и хихикнула.
– Просто смотри, – продолжала Ника. – Чтобы всё по-человечески было. С Сашкой не по-человечески, ты же сразу просекла. И пресекла. Вот так и надо со мной.
– Ага, – нерешительно пробормотала Вера, – прям бегу и тапочки теряю. Сама-то ты себе не хозяйка?
– Ой, мать, когда на мне черти едут, я ничего не соображаю. Так что нет, почти не хозяйка.
Сказано это было очень естественно и таким усталым голосом, что Вере стало её очень жалко. Ника как всегда быстро заснула, а Вера всё смотрела на неё, на её странный сон. Спала Ника как уработавшийся тракторист. Вера всю жизнь прожила в городе и никогда не видела спящих трактористов, но почему-то была уверена, что они спят именно так – как будто окаменев от усталости и лишь кончики пальцев подрагивают от напряжения – то ли пытаясь гайки закрутить, то ли что-то удержать, а может, и оттолкнуть. Вера вздохнула и повернулась на бок. Потом в её памяти вспыхнул и пропал этот звериный оскал. Показалось? Наверное. Темнота, а тут и фонари с улицы, и цветомузыка. Опять колыхнулась жалость, которая, как ни странно, успокоила её и дала наконец заснуть. Жалость к Нике не была беспочвенной – благодаря общежитским сплетням, она в общих чертах знала историю подруги. Этот первый курс был вторым первым курсом в её жизни.
3
Ника родилась и выросла в пригородном посёлке. Тридцать минут на электричке – и вот шумный мегаполис. Тридцать минут в обратную сторону – и вот она в своём доме. В боковом переулке, вроде в уединении, а в то же время недалеко от главной улицы, где располагались и почта, и магазин, и школа, в которой Ника вполне успешно закончила десять классов. Её родители, Регина и Вадим Аберкас, были из родов обрусевших немцев. Бабушек и дедушек Ника до последнего времени не знала. Жили они мирно, дружно, были счастливы тем счастьем, которое не осознаешь и не ценишь, пока не потеряешь.
Год назад она была зачислена в институт, спокойно собиралась приехать к началу учебного года и уже собрала все сумки, когда в один из августовских дней её мать убили посреди бела дня прямо в посёлковом магазине. Отец же покончил с собой на третий день после её смерти, прямо перед похоронами у гроба жены, на глазах у дочери. И всё-таки Ника приехала в институт и даже проучилась почти до ноября, как вдруг исчезла, никого не предупредив. Через пару дней приехал её дед, показал все необходимые документы и объявил, что у его внучки случился нервный срыв, и она на этот год учёбу прекращает.
Вера пару раз видела Никиного деда. Высокий, седоватый, как две капли воды похожий на великого полководца Суворова, каким он изображён на картине кисти Николая Уткина. От фельдмаршала Степан Ильич отличался высоким ростом и гражданским платьем. Надо сказать, что одевался он модно, а если быть понимающим человеком, то очень модно: не вычурно, а с тем неявным шиком, какой придают качественные вещи. Ну, ещё бы – свободно владея тремя языками, дед работал в министерстве внешней торговли, с "зарубежными товарищами". Таков был единственный близкий родственник Ники, появившийся практически ниоткуда, чтобы помочь своей внучке справиться с горем.
Благодаря его деньгам Ника не бедствовала и не познала в полной мере голодную студенческую жизнь, да и жила по тем временам просто роскошно. Она занимала большую комнату, в которой никто не жил, кроме неё. Уж как это удалось Степану Ильичу, какой дефицит раздавал он нужным людям, неизвестно, но факт оставался фактом. Среди общежитского хаоса и обшарпанных стен оазисом сияла комната номер шестнадцать. С диваном для хозяйки и креслом-кроватью для гостей, на котором и ворочалась половину ночи Вера, решая простой вопрос: “Как это я буду следить? К себе поводком привязывать, что ли? По-человечески, не по-человечески, тоже мне, пойди, разберись.”
А память услужливо подсовывала те моменты, которые её, может быть, удивляли, но проходили мимо сознания в суете весёлых институтских дней. Ведь всё время к "Сонечке" приставали те, кто, казалось бы, находились уже в отношениях, в крепкой паре, а то и в браке. Не бывает же таких совпадений. Или бывает? Наконец, утомлённая Вера уснула, провалившись в какой-то несуразный короткий сон, в котором кто-то грозил ей пальцем перед лицом и кричал: “Не смей!”
На самом деле всё оказалось гораздо проще, чем можно было предположить. После тех "чёрных скачек", пришедшихся на конец новогодних каникул, их захватил такой вихрь событий, что стало совсем – совсем не до флирта и не до танцев, да и подруги пока что сговорились не ходить на них. Новый студенческий театр, весенние праздники, повальное увлечение большим теннисом и, как результат – Вера завалила сессию. С треском, с шумом, с грохотом камнепада в горном ущелье. Два неудачи из пяти, два несданных экзамена.
Верины родители, безнадежные отличники, опасливо-уважительно интересовались: может, она не захотела получать “три” и решила получше подготовиться? Её не ругали, за ней ухаживали, окружили заботой, и эта забота и стыд разрывали сердце на тысячу пылающих сердец, каждое из которых она готова была отдать родителям, лишь бы их успокоить.
Так что первые летние месяцы были посвящены тому, чем нужно было заниматься весь год, а когда, наконец, все "хвосты" были сданы, от лета остался небольшой кусочек, который Вера провела в опустевшем городе, валяясь с книжкой и ожидая сентября.
