Я попыталась распутывать эту загадку с моей точки зрения, как человека, с которым убийца игрался, как кошка с мышкой. Причем игрался превосходно, имитируя любовные взгляды, поцелуи, искреннюю заботу… Зачем?

Я захлопнула книгу, в которую я смотрела просто так уже с полчаса, и поднялась с пола. Все затекло от непрерывного сидения, и я решила наконец-то выйти на улицу.

Когда я спустилась по старой лестнице, Харольд спал в кресле, с очками на носу и с книжкой на коленях. Половицы громко скрипнули. Я приложила палец к губам и выразительно посмотрела на кота над входом в кухню. У кота нарисовалось виноватое выражение лица, пол больше не скрипел. Перед тем, как выйти, я прикрыла Харольда пледом. Когда я вышла, колокольчик даже не посмел звякнуть.

Я не могла сказать, что за эти несколько дней я привязалась к старичку. В конце концов, чтобы привязаться к кому-то, нужно гораздо больше времени, но он мне нравился. Мне было бы немного жаль оставлять уютный магазинчик. И мне уж точно бы не хотелось, чтобы Харольд пал жертвой моего ужасного знакомого. Я бы вообще никому и никогда не пожелала с ним встретиться.

От одной мысли о нем мне стало холоднее, хотя на улице и без того было зябко. На мне были слишком легкие туфли для такой погоды, но других не было, поэтому я, закутавшись в плащ и накинув капюшон, побрела вниз по улице.

Людей было все так же мало, как и в тот день, когда я впервые выглянула в окно из спальни на втором этаже. Я остановилась перед витриной «Мечты сладкоежки», с грустью уставившись на витрину. Очень хотелось чего-то сладкого, но денег у меня не было. Официант уже даже не пытался работать, а спал за одним из столиков, положив голову на руки.

Я смотрела на витрину, полную пирожков, песочных пирожных, всевозможных тарталеток с ягодами, кремовых трубочек, шоколадных конфет, зефира, пастилы, мармелада и вкуснейших тортов, и думала о том, что ещё недавно я могла себе это позволить. Как удивительно — у меня не было ничего, но было все, если в этом есть хоть какой-то смысл.

Оторвавшись от витрины, чувствуя себя немного неприкаянной, я побрела вниз по улице. Снег не шёл, но небо было затянуто той серой, тоскливой дымкой, которая порой неделями скрывает солнце от наших глаз. Было так тихо, что я слышала своё собственное дыхание. Таблички закрытых магазинов поскрипывали на ветру, наводя ещё большее уныние на и без того унылое место. Я ускорила шаг — сквозь тонкую подошву отчетливо ощущался холод камней.

Когда я очутилась в конце улицы, мне почудился далекий гул голосов, который показался мне почти иллюзией. Я пошла на шум, оглядываясь по сторонам, будто совершала что—то противозаконное.

По мере того, как я шла, навстречу мне начали попадаться люди, и один этот факт удивил меня так, будто бы я не видела их ни разу в жизни. Их было все больше и больше. Улица становилась все шире, пока, наконец, я не вылетела на главную дорогу, такую широкую, что здесь могли бы разъехаться аж три экипажа в ряд! На улице кипела жизнь. Магазины были открыты. Лавочники вовсю торговались с покупателями, полные мамушки выкрикивали своё «Пирожки горячие, с капустой, с картошкой, с вареньем». Захотелось пирожков, но денег все так же не было.

С криком «Поберегись!» в локте от меня пронеслась карета, в которой я едва—едва заметила серую кожу и белые волосы пассажира — дроу! Впрочем, народная масса принимала и другие расы с распростертыми объятьями — буквально напротив меня колеса экипажу чинил вампир, причем никто ему не говорил и слова.

Кто-то пил, кто-кто громко хохотал. Я зашагала вниз по улице, оглядываясь по сторонам.

- Эй, красавица! — окликнул меня какой-то татуированный уголовник. — Составь нам компанию!

Я обернулась и окинула его презрительным взглядом с головы до ног.

- Пошёл к бесам, — ответила ему я.

- Наша, — раздосадовано вздохнул пьянчуга. — Жаль.

Не знаю, каким образом мы с этим алкоголиком были «своими», но решила не возмущаться по поводу этого факта, чтобы резко не стать «чужой».

Но я зашагала дальше, туда, откуда раздавался ещё больший шум и гвалт. Снег все-таки пошёл, и мне стало уже совсем холодно. Я надеялась, что смогу найти дорогу обратно, а ещё до меня дошло, что лучше бы Харольд жил в этом квартале. Все лучше, чем та безлюдная улица с отчаявшимся официантом, который уже начинал откровенно нервировать.

- Что происходит?

- Вешают злых дядь, — радостно сообщил он.

- А ну подвинься! — приказала ему я, тоже залезая на фонарь. На парне были перчатки без пальцев, а у меня руки вообще не были прикрыты, и кожа тут же начала противно прилипать к холодному чугуну фонаря.

Мальчик недовольно забурчал, но возмущаться не посмел. После того, как мой рост значительно увеличился за счет стационарных подручных средств, я тоже стала с интересом разглядывать площадь.

Перед огромным белым зданием с колоннами гордо стояла виселица с восемью петлями, перед которыми в ряд выстроились люди крайне непрезентабельной внешности. Грязные, угрюмые, заросшие. Но местным жителям, судя по всему, они были известны прекрасно. Они громко улюлюкали, кричали, радостно тыкая пальцами в приговоренных.

- А это кто, вон тот, самый грязный и с бородкой козлиной? — спросила я у мальчика, который посмотрел на меня как на умалишенную и даже не удостоил меня ответом. Видимо, отвечать на такие банальные вопросы было ниже его достоинства, особенно когда перед нами развивались такие поразительные события.

Барабанная дробь была встречена бурей аплодисментов, а потом…

Я едва не упала с фонаря, но вместо этого ухватилась за него покрепче и поплотнее натянула капюшон плаща.

Он легкой походкой вышел на помост, одетый лишь в легкую белую рубашку и обтягивающие черные брюки.

Его кто-то сопровождал, и этот кто-то зачитывал имена и обвинения, как всегда происходило в таких случаях, но я смотрела только на него. Почему он перестал скрывать свою внешность?

Я неожиданно осознала, как тихо стало на площади. Он лениво оглядел осужденных, так, как будто бы ему было невероятно скучно. Да уж, выжигать сердца юным девушкам — гораздо забавнее.

Приговор дочитали, и слишком молодой для такой работы юноша надел мужчинам петли на голову. Сильный порыв ветра откинул капюшон с моего лица, но я была слишком заворожена происходящим, чтобы его поправить.

Тот, кого у меня уже язык не поворачивался называть лже-Эриданом, кивнул своему сопровождающему и небрежно махнул рукой. Раздался скрип восьми веревок, а потом хруст ломающихся костей.

Он презрительно отвернулся, обвел взглядом публику и вдруг напрягся, замер. Он смотрел прямо на меня!

Я слетела с фонаря и бегом помчалась прочь, оглянувшись лишь один раз — у фонаря, за который я цеплялась за пятнадцать секунд до этого, взметнулись клубы тьмы, из который выступил силуэт, который я теперь узнаю из тысячи.

Меня спасло одно — вместе со мной точно так же неслось ещё десяток человек, оглашая улицу криками: «Смерть негодяям! Долой насильников!».

Я не осмелилась сворачивать в первый же переулок, пытаясь затеряться в толпе вместе со всеми, боясь оглядываться. Я добежала до той улочки, которой я пришла, и только тогда посмела обернуться. Его не было, но это меня не успокоило — я вновь сорвалась на бег, даже не успев как следует отдышаться.

И только добежав до начала безлюдной улочки, на которой спали и официант, и Харольд, я споткнулась о неровно положенный булыжник. Полетев оземь, я содрала кожу на ладонях, порвала штаны, расквасив коленку, и тихо разрыдалась. У меня не осталось сил подниматься с земли, я просто лежала там, тихо рыдая в кулак, сама не понимая, от чего уже было плакать.

Снег попал мне за шиворот, забрался под кофту.

Я вспомнила глаза, которые смотрели на меня, вспомнила взвивающуюся тьму, и внезапно успокоилась.

Нумерологи всегда свято верили в судьбу, считая, что от неё не убежишь. Харольд безропотно принял предположение о собственной скорой смерти, считая их естественными и неизбежными. Вот только я была некромантом, а у некромантов работа такая — спорить со смертью. И если он — Смерть, то с ним можно поспорить, а если он — Тьма, то и с тьмой можно погонять наперегонки.