Помещение барака было поделено на зоны влияния. И никто никогда не пытался нарушить целостность той или иной занятой территории. На первом этаже расположились фанаты рока, металла и джаза и других стилей и направлений музыки. На втором этаже тусовались любители травки и легких наркотиков, а также «толкиенисты» и неоязычники. Также сюда наведывались «конченные» – наркоманы, плотно подсевшие на иглу. «Конченных» недолюбливали и всячески старались от них избавиться. От них попахивало мертвечиной. А Старая Пристань имела в городе репутацию приюта, своего рода обители для свободолюбивых людей. Может, это свободолюбие выражалось странным образом, но это не главное. Как бы и в чем бы свобода ни выражалась, она всегда остается свободой – в своем главном предназначении – делать человека человеком. Пристань была отдушиной для безумной элиты города Гривинска.

…Участковый Семеныч был довольно частым гостем на Старой Пристани. Его знали и уважали. Принимали, как своего. Приглашали и звали посидеть, предлагали выпить, покурить. Все знали некоторое обостренное пристрастие Семеныча к алкоголю, появившееся в последние годы. Семеныч не брезговал, пригублял, но только во время вечерних визитов, когда возвращался домой. Наркоманы, едва завидев Семеныча, выбрасывали и прятали наркотики. Система оповещения была налажена четко. На каждый вечер назначался наблюдатель, который сидел на чердаке и, едва Семеныч появлялся на мосту, по зданию раздавалось: «Ата-а-с!!!».

Особо пышных безобразий, конечно, никто не учинял. Шумные сборища происходили обычно по выходным дням.

Иногда на Старую Пристань заглядывали барды – авторы собственных стихов и музыки, вечно немного грустные и одинокие. Они пели свои песни под гитару. Один из бардов даже сочинил своеобразный гимн, который скоро подхватили и другие обитатели теплого заброшенного приюта.

…Лодка с изможденным телом рядового Маргина подплывала к городу. Уставший за бессонную ночь беглец, выбившись из сил, тихо и безмятежно спал, укутавшись в рыбацкую куртку. Сон опять унес его в родную деревню. Он слышал ветер, который как в детстве напевал ему тихую, ласковую песню…

…Димка проснулся от толчка. Он открыл глаза и понял, что его судно куда-то причалило. Клочки молочного тумана висели над рекой. Земля еще была укутана в утренние сумерки. Истомившийся по земле странник услышал какие-то голоса, крики, шум магнитофона. Где-то издалека уже доносился рев моторов первых машин, едущих по мосту. Река и туман многократно усиливали это рычание моторов. Привыкшего к тишине, Димку эти звуки испугали. Они заглушали музыку, которая сопровождала его в плавании.

Он приподнялся и увидел недалеко от причала очертания старого, полуразрушенного здания. Димка бросил веревку и застегнув куртку, начал выбираться из своего дюралюминиевого убежища, сделавшегося ему родным за три дня отчаянного путешествия. Он спрыгнул на берег и пошел, шатаясь из стороны в сторону, но, сделав всего несколько шагов по земле в направлении Старой Пристани, упал в высокую траву. Беглец протяженно застонал от боли и пополз вперед. Оказавшись в самой гуще травостоя, Димка опять погрузился в сон. Его разбудил крик:

– Эй, пацаны! Тут кто-то лежит. Парень какой-то. В куртке, в трусах. Портянки все в крови.

Кто-то бережно поднял его, и обессиленное тело понесли крепкие руки. Потом положили на единственную в этом бараке мягкую, пружинистую кровать.

…Рассвет полыхнул над землей всей своей мощью. Димка почувствовал на своем теле что-то очень мягкое, теплое. Это был пушистый плед леопардового окраса. Он слышал еще чей-то вкрадчивый, низкий женский голос, когда внезапно все потонуло в заливистом, конском ржании и ласковом шуме воды.

… Тишину разрезал мужской писклявый голос:

– Леська, сходила бы за пивом, башка с похмелья болит.

Димка попытался пошевелиться, к нему кто-то обратился.

– Что, проснулся, пацан? Кантовали его, кантовали, а он даже глаза не открыл. Что притомился?

Димка попытался улыбнуться в ответ. Он несколько раз тяжело вздохнул и тихо попросил:

– Мне бы попить немного, и поесть.

– Леська, сходи за пивом, а то побью. – Громко приказал мужик.

– Да, куда тебе, сморчок, – огрызнулась женщина за занавеской.

Так, переговариваясь друг с другом на повышенных тонах: какой-то мужчина с тонким голосом и женщина с русыми волосами, перешли на откровенную матерную ругань.

– Ну и пошел ты. …Видишь, человек вышел из тайги. Заблудился. Ты что не знаешь, сколько сюда рыбаков приезжает?

– Да какой это рыбак? Ты что не видишь? Это, похоже, солдат беглый. Вон и шрам на груди. Кто-то видать его сильно поколотил.

– Я этот шрам уже обработала и залепила пластырем.

Женщина негромко ругнулась и пошла вниз по скрипучей лестнице.

Димка понял, что он неожиданно стал причиной семейного раздора.

Когда Леся ушла, мужик успокоился. Он закурил и, глубоко затянувшись несколько раз, спросил учтивым голосом:

– Эй, ты откуда будешь?

Мужик докопался не на шутку.

И Димка начал добросовестно и убедительно врать:

– Я из центра. Приехали с приятелями на рыбалку. Слегка перепили. Я уснул в лодке, а проснулся уже здесь на пристани.

– С приятелями. Может с сослуживцами? – съехидничал мужик. – Да ты не дрейфь. Если не хочешь, тебя здесь никто не выдаст. Эти «конченные» только бы не проболтались. А музыкантам все по барабану. Они от своей музыки торчат.

Мужик засмеялся.

– Ты это, поднимайся. Я сейчас спирт разведу. У меня тут заначка нашлась.

Едва только Димка, с трудом преодолевая ломоту в суставах и боль в ногах, приподнял свое обессиленное тело, как занавеска распахнулась и из-за нее показалась голова «занудливого» мужика.

– Ну что, чертяка, ожил? Сейчас еще лучше станет. Заодно и подлечишься. А то все разбежались кто куда, даже выпить не с кем.

– А как вас зовут? – вежливо спросил Димка.

– Меня-то? – мужик улыбнулся. – Да вчера все Ванькой кликали. Иваном.

– А меня зовут Даймон.

– Э-э. Странное имя. Иностранное.

– Так звали моего коня в деревне. И меня так начали звать, – пояснил Димка.

(Да! Именно так Димка ощущал себя здесь, в этом бараке – больной и изможденный – он ощущал себя вороным скакуном. Гордым, непокорным, оторвавшимся от стада. Он очень хотел, чтобы его так именно и воспринимали).

Беглец впервые за все время своего свободного существования испытал чувство гордости и самоудовлетворения за себя.

– Чудной ты, ей богу. – Иван хитро улыбнулся. – Я дружка своего Димку Кукушкина Димоном звал.

Иван был одет в полосатую десантную майку и измятое трико, в сандалиях на босу ногу.

Иван поставил табурет перед Димкой и начал выкладывать поочередно: пластиковую бутылку с белой, мутноватой жидкостью, соленый огурец, надкусанный с одной стороны и корку ржаного хлеба, покрытого плесенью. Последним на импровизированном столе появился граненый стакан.

– Ты не дрейфь. Кроме меня и Леськи о тебе знают еще два братишки, но они будут молчать.