Стояла невообразимая июльская жара, какой давно не помнили в этих диких и красивых, угрюмых местах.

По дороге, поднимая упругими ударами копыт густую бурую пыль, в сопровождении двух расторопных, голосистых табунщиков, шел, поспешая табун молодых жеребцов и кобылиц.

Лошади были самых разнообразных мастей: от белых до иссиня – черных.

Впрочем, вороной был всего лишь один – красавец – с белой тонкой полосой от холки до ноздрей. Две старых кобылы – одна сзади, другая – во главе табуна – помогали табунщикам вести табун. Лошади шли несколько растерянно, не понимая, и даже не представляя, какое жизненное испытание их ждет впереди.

Дорога извилистой узкой лентой тянулась вдоль и вверх по течению бурной, своенравной реки Кие́мос, берущей начало в высоких горах с величественными вершинами, покрытыми ледниками. Горы образовывали, вытянутый вдоль побережья Великого Океана, знаменитый Маргийский Хребет.

Завершая свой долгий и нелегкий, почти 80 – ти километровый путь, река впадала в большое, неохватное взглядом озеро Ликсамо́, на берегу которого и было расположено конное хозяйство. Крупнейший в о́круге конезавод, принадлежащий семье Са́клундов, вот уже на протяжении полувека, находился в том самом месте, где до этого находилось поселение индейского племени Гардо́ – самого непокорного и свободолюбивого племени в этой юго – западной провинции.

Начинаясь на равнинной местности, дорога переходила в горы, покрытые темно – хвойными лесами. Перед входом в горы река делала П-образный изгиб. На относительно ровной части изгиба реки находились самые красивейшие и грандиозно – величественные места: Киемосский каньон, протяженностью около 10 км, Киемосский водопад высотой до 100 м и знаменитые Киемосские пороги.

К полудню солнце усилило свое излучение и силу настолько, что стало нестерпимо душно. Такая духота, обычно, предшествует мощному продолжительному грозовому ливню. Испарения поднимались над землей и от этого вся земля, казалась, погруженной в душистый, светоносный эфир.

Над землей порхали разноцветные стайки бабочек. Издалека они были похожи на летящие по ветру, извивающиеся, разноцветные, шелковые лоскуты самых необычных форм. Все это благоуханное великолепие завершалось грандиозным симфоническим птичьим многоголосьем. Нередко гармония благоухания и великолепия нарушалась надрывным протяжным ржанием одной или нескольких лошадей. Тогда щелчок плети или хлыста опять восстанавливал утерянную гармонию красок и звуков.

На равнинных, сглаженных пространствах, свободных от леса, можно было наблюдать фантастические миражи. Тогда казалось, табун исчезает в вибрирующе – дрожащей радужной дымке, сливаясь с синевой бездонного неба, и вновь появляется в момент прохладного и влажного порыва ветра, несущегося с гор.

Табун ускорял иноходь в предвкушении скорого избавления от разного рода паразитарных, кусающих насекомых: старые лошади говаривали, что высоко в горах нет ни слепней, ни оводов, ни назойливых мух, ни кровососущей мошкары. Там в горах находилась неизвестная, влекущая, таинственная страна. И как все таинственное оно вызывало трепет и страх. Это место для клеймения было выбрано не случайно. Горный, прозрачный воздух, ветер, смешанный с прохладой и живостью реки Киемос, богатые, питательные травостои и дикие пастбища должны были способствовать быстрейшему заживлению ран на теле и быстрому забыванию потрясения, перенесенного во время прижигания.

От конезавода до «клеймета»[1] было около 30 миль, расстояние, которое легко можно было преодолеть за световой день.

Чуть позади табуна чинно и грациозно вышагивали две лошади светлого окраса: белого и пепельного. На лошадях также статно и горделиво восседали наездники – два ковбоя. Один старый, с седыми пышными усами; другой – молодой, черноволосый, в круглых очках, с маленькими усиками, с любопытным, удивленным выражением лица. В ковбойских сапогах, брюках, рубашках и шляпах они крепко сидели в седлах, будто приросшие к ним. Гармонию этого срастания невозможно было разрушить – человек и лошадь были одним целым.

Молодой ковбой все время поправлял, сползающие со вспотевшего лица круглые очки. Айтинг был очарован природой: такого пышного, буйного разноцветья он никогда не видел. Аромат трав, исходящий вместе с испарениями от земли, дурманил голову. Природа благоухала, наслаждаясь этой невыносимой, изматывающей и одурманивающей жарой.

Дорога была дальней, может, поэтому беседа была неторопливой и долго не могла перейти из отрывочных – ответ – вопрос – в сплошной непрерывающийся диалог. Беседа не завязывалась до тех пор, пока табун не дошел до предгорий, где солнце стали заслонять собой высокие островерхие ели, пихты и кедры. Ветер стал прохладнее и влажней, а вслед за ним и воздух постепенно стал наполняться таежной свежестью и прохладой.

– Долго еще ехать, дядя Са́бурд?

– Да, нет. Какой нетерпеливый, – буркнул старый ковбой и расправил седые усы. Он словно бы очнулся от сна и был недоволен тем, что его невзначай разбудили. – И не называйте меня ни дядей, ни господином, – с раздражением добавил старик.

После продолжительной паузы Сабурд заговорил с легкой пренебрежительной ухмылкой, которая, казалось, никогда не сходила с его лица:

– Значит, теперь, вас можно считать специалистом в области коневодства? Знатоком лошадей? – Старик подтрунивал.

(Этот вопрос был задан неслучайно: две недели назад Айтинг Саклунд, сын владельца конезавода, окончил с отличием Ветеринарную Академию). Молодой всадник, будто даже и, не замечая ехидства и издевательского пренебрежения, отвечал с достоинством и спокойствием опытного профессионала и крупного специалиста:

– Ты ведь знаешь Сабурд – ничто в мире нельзя знать абсолютно. Лошадь, как и человека, невозможно понять до конца.

– Это Вы верно говорите.

Сабурд остановил свою лошадь, бросил поводья и принялся подкуривать толстую сигару. Потом, слегка пришпорив коня, он догнал молодого ковбоя.

– Значит, решили продолжить дело отца? – спросил старик, все с той же надменностью и колкостью в голосе, продолжая насмехаться не то над молодостью, не то над наивностью своего юного стажера.

– Я люблю лошадей. Я ведь вырос среди них. – Молодость была несгибаема и непоколебима в своей настырной и несгибаемой инфантильности и в своем неуемном, тщательно маскируемом любопытстве.

– Да, уж помню, помню, какой вы были, господин, лихой наездник. Последний раз мы виделись, кажется, года четыре назад – вы уже учились в своей Академии. Почто так долго не приезжали?

– Да, приезжал ненадолго. Все каникулы и практики я с друзьями ездил в прерию, в экспедицию, с целью изучения диких лошадей.

– Разве, такие остались? – с наигранным удивлением и лукавой ухмылкой спросил Сабурд.

– Да. Но скорее – это просто одичавшие, некогда домашние лошади. За долгие годы скитаний они приобрели желтовато-коричневый окрас и стали строптивы и неприступны, как настоящие мустанги.