Вена. Улица Грабен. Фото начала ХХ века

Наши вернулись часов в 11, но по их рассказам я не могла себе представить картину светящихся фонтанов, так хаотично и взахлеб они об этом рассказывали.

Следующее утро до самого обеда было посвящено осмотру художественных галерей. Так, галерея Лихтенштейна оставила во мне впечатление иллюстрации лекции Соколовского, но я думаю, что это и не могло быть иначе при таком беглом осмотре. Соколовский старался внести систему в наше обозрение; ему приходилось водить нас из зала в зал, возвращаться обратно, так как в этой частной галерее картины расположены по личному капризу ее владельцев. Илья Семенович в своих объяснениях опять подчеркивал не индивидуальные особенности творца той или другой картины, а его типичные черты. При таком осмотре у меня осталось в памяти мало интересного. Помню только портрет работы Рафаэля, поразивший меня соединением телесной и духовной красоты, и портрет молодого офицера на картине Рембрандта.

В другой галерее, Moderne gallerie, впечатление получилось иное. Здесь многое было понятно и без объяснений; например, великолепная статуя Менье «Молотобоец». А что было непонятно с первого взгляда, то Илья Семенович постарался заставить нас самих увидеть. Особенно помню картину «Поцелуй» незнакомого мне художника Климта. Когда мы вошли в небольшой зал, в котором в полуоборот к свету на отдельном мольберте стояла эта картина, то все невольно обратили на нее внимание, и у всех вырвался один и тот же вопрос: «Что это такое?» Представьте себе золотой фон, как на иконе, и на нем какие-то цветные пятна, в первый момент даже не дающие впечатление целого; Соколовский заставил нас всмотреться, и тогда на золотом фоне ясно выступили две фигуры: стилизованная фигура девушки с опущенными вниз руками, с полузакрытыми глазами, чистая и нежная, как весеннее дыхание ветерка, и рядом с ней фигура целующего ее крепкого, прекрасного, загорелого, темнокудрого юноши. И как-то понятен стал золотой фон чистой, юношеской, первой любви. Соколовский постарался дать нам почувствовать разницу между законченными, ясными картинами старой школы, и недоговоренными, туманными, стремящимися создать настроение картинами новейшего импрессионизма.

Когда мы говорим о такого рода искусстве, у меня в памяти встает когда-то виденная картина: темный-темный фон, на котором еле намечается фигура стоящей спиной к зрителю согнувшейся молящейся старушки; ее лицо, чуть-чуть повернутое к зрителю, освещено двумя мигающими перед иконой свечками. Образа ясного нет; все теряется во мраке какой-то ветхой, деревенской, еле освещенной желтыми огоньками свечей церкви. Но сколько здесь настроения! И прав был Соколовский, что такая незаконченная картина возбудит гораздо больше чувств; будет тянуть посмотреть на нее еще раз и еще раз; и даст больше ощущений и мыслей, чем чисто и красиво, даже изящно выполненная картина художников старой школы.

Вечером того же дня мы пошли в развлекательный район, который назывался Пратер. Мне уже нездоровилось, у меня болела голова, а между тем мне не хотелось пропускать что-либо из программы. С Татьяной вдвоем мы отправились в аптеку около Пратера. Аптекарь, без рецепта врача, не хотел дать нам ни фенацетину, ни пирамидону, ни кофеину и, наконец, в отчаянии воскликнул: «Да что же вы спрашиваете все то, что я не могу вам дать!» А когда мы ему сказали, что у нас дома в Петербурге и фенацетин, и пирамидон дают в аптеках без рецепта, он недоверчиво посмотрел на нас и объявил: «Но этого не может быть: ведь в России все гораздо строже, чем у нас». Наконец он дал какого-то порошка, от которого действительно головная боль немного прошла.

Весь вечер мы пробродили на народных гуляньях Пратера; ездили на американских горах, где на спусках визжали дружным хором все, кто там находился, и местные венцы, и мы; поднимались в вагончиках на колесе, откуда видно было почти всю Вену; жаль только, что уже темнело. Бродили между публикой; смотрели, как наслаждаются на качелях и взрослые, и дети. Мы сами веселились от души, а многие, как расшалившиеся дети, не прочь были прокатиться на американских горах по нескольку раз. Татьяна, боясь за мое здоровье, удерживала меня от этого второго катания; наконец, когда это ей не удалось, уселась в кабинке рядом со мной, чтобы держать меня, но оказалось, что держать пришлось мне ее. На одном из крутых спусков она посмотрела вниз, и у нее закружилась голова. Третий раз мы не поехали: благоразумие взяло верх. Когда нам наконец надоела сутолока, мы прошли длинную, почти темную аллею и очутились в первоклассном кафе, где за чашкой кофе слушали хорошую музыку. Музыки в Пратере было вообще очень много, и музыка неплохая. Мы веселились весь вечер.

Возвращались мы по подземной дороге, и в вагоне пели хором; выходило довольно нестройно, но все были довольны и веселы. Хорошо удалась только с первого же раза песня: «С Волги-матушки широкой», которая потом стала самой любимой песней нашей группы. Тогда, в тот вечер, в радостное настроение приводила сама возможность петь хором и не бояться при этом нарушить общественную тишину и спокойствие. Мы были похожи на вырвавшихся из-под не в меру строгой опеки детей, или на человека из анекдота, который говорил о своих парижских впечатлениях: «Говоришь себе на улице эгалитес, фратернитес[3]… и никто ничего!»

Памятник императрице Марии Терезии в Вене. Фото начала ХХ века

Александра Васильевна была весела, лицо ее светилось каким-то внутренним светом, и я с удовольствием смотрела на нее. Ее, очевидно, тоже возбуждала эта атмосфера, хотя в ее словах в тот вечер проскальзывали иногда и грустные нотки. Она, кстати, заметила, что наше приподнятое настроение возникло не по внутренним, а по внешним причинам – отсутствия запрещения. И как потемнело ее лицо, когда на предложение спеть революционную песню откликнулись не все сразу, а многие как-то по привычке боязливо осмотрелись. И какая боль была в ее глазах, когда в этой веселой атмосфере наидобродушнейший, но не чуткий Леонид Львович вздумал запеть: «Вы жертвою пали!» – «Товарищи! Эта песня здесь неуместна!» – прозвучал ее предостерегающий голос.

Следующее утро было посвящено внешнему осмотру города. Наш руководитель привел нас прежде всего на площадь к пышному памятнику Марии Терезии. Площадь представляет собой сад с множеством цветов, с бьющими там и здесь фонтанами, с усыпанными гравием дорожками. Вообще в Вене много цветов, очевидно, венцы любят их; и это придает городу отпечаток какого-то изящества. Даже фонари украшены цветами. Цветы и умело посаженная зелень является там прелестной декорацией ко многим памятникам. Площадь Марии Терезии с двух сторон замыкается двумя одинаковыми зданиями, двумя музеями; с одной стороны здание музея изящных искусств, с другой – естественно-исторического музея.

Затем мы прошли во двор королевского дворца, где в 12.30 ежедневно бывает смена дворцового караула – даровое зрелище, на которое сходится масса народу. Прошли мы и по чудной Ringstrasse, обращая внимание на замечательные здания оперы, парламента, университета, здание городской ратуши и изящнейшей Votivkirche[4]. Видели памятники Гёте и Шиллеру, поставленные один против другого. Около здания парламента наш руководитель обратил наше внимание на фонтан перед главным фасадом. В этом фонтане вода не меняется; все одна и та же вода в вечном движении поднимается вверх и падает вниз красивыми каскадами.

По ring-у мы вышли к Дунайскому каналу, несущему мутную-премутную воду; полюбовались на реку, посмотрели на поезд подземной дороги, так как в некоторых местах подземная галерея выходит у одной стороны реки на свет божий.