В Варшаве я, как ни странно, Александру Васильевну не помню. Может быть, потому, что это был первый город, который нам пришлось осмотреть, и внешние впечатления заслонили от меня людей. Я помню только мою другую подругу Люсю, так как беспокоилась из-за ее усталости; она отставала от группы, и ее приходилось все время поджидать. Из всей нашей компании Люся была, пожалуй, самой слабой.
Варшава. Вид на Большой Королевский замок со стороны реки Вислы. Фото начала ХХ века
Варшава. Лазенковский дворец. Фото начала ХХ века
Из варшавских впечатлений прочно остались в памяти, во-первых, королевский дворец, в котором поражает низкое желание его обитателей во всех мелочах подчеркнуть свое господство: Тронный зал с громадным портретом Николая I на месте трона польских королей; часы с инициалами Александра II вместо польского герба. И во-вторых, произвел впечатление своим изяществом маленький дворец Станислава Понятовского в Лазенках. Понравились мне также варшавские парки и тот дух большого европейского города, который мне был знаком еще по Риге и который я люблю.
В ночь с 21 на 22 июня мы должны были пересечь границу, и эта ночь останется для меня памятна навсегда.
Итак, поезд подошел к Границе. Уже перед станцией мы немного волновались; проводник нас предупредил, чтобы мы приготовили свои паспорта, так как их сейчас у нас отберут для проверки. Послышался звон шпор, явился охранитель душ российских граждан и унес куда-то с собой наши паспорта. Был поздний вечер. В вагоне, слабо освещенном лампами, стоял полумрак. Чувствовали мы себя скверно, как-то ослабленно, будто действительно в чем-то провинились, и нас сейчас поймают с поличным или опять вышлют в какую-нибудь Тмутаракань. Пока проверяли наши паспорта, нас попросили перейти в другой поезд. Там вагон был старого образца с неподнимающимися спинками сидений, и в нем стоял тот же полумрак, что и в предыдущем вагоне первого поезда. И вот здесь разыгралась та трагикомическая история, которая может возникнуть, кажется, только у нас на почве всеобщей и хронической испуганности российских граждан. Я вышла на платформу с кем-то из товарищей. Вдруг прибегает Мария Петровна с испуганным лицом и сообщает, что в вагоне неладно: какой-то незнакомый молодой человек быстро вбежал в наш вагон, бросил на первое попавшееся место небольшой чемодан и быстро скрылся. Публика окружила таинственный чемодан, высказывая даже подозрения, не бомба ли в нем. Только немногие, в том числе и Александра Васильевна, выразили мысль, что это, вероятно, просто пассажир, торопившийся взять билет, так как никому нет никакого расчета подбрасывать бомбу при выезде из нашего любезного отечества. Конца сцены ни я, ни Александра Васильевна не видали, так как ушли с места происшествия, перестав им интересоваться. Потом мы узнали, что таинственный чемодан так же быстро исчез, как и появился: тот же молодой человек опять быстро вбежал в вагон и, схватив его, улетучился.
Поезд стоял на станции долго, что-то больше получаса; за это время жандармы успели проверить наши права на выезд из Отечества в чужие страны. В вагон вошел жандарм с пачкой паспортов и раздал их, вызывая всех по фамилиям; в каждом паспорте оказалась отметка о пересечении границы.
Наконец все закончилось. Двери захлопнулись, и поезд тронулся с места. Помню, что я стояла у окна и напряженно всматривалась в ночной мрак: сейчас мы будем в Австрии. Мне даже удалось увидеть какую-то светлую линию, неясно рисовавшуюся на темном фоне ночи. Наверное, это была какая-нибудь небольшая речка. Поезд шел недолго, около 20 минут, и остановился на станции Щаково. Послышалась немецкая речь, на платформе мелькнули австрийские кепи. Мы забрали наши чемоданы и длинной вереницей, возбуждая внимание публики, которая была тогда еще для нас новым впечатлением, направились в зал таможенной ревизии. Австрийские чиновники с какими-то каменными лицами, с официальной выправкой и жесткой речью мне очень не понравились. Осмотрели они наши вещи довольно-таки быстро, отрывисто спрашивая: «Haben Sie Tabak?»[1] Впоследствии в течение нашего полуторамесячного путешествия нам еще пять раз пришлось подвергаться таможенному досмотру, но ни один не оставил того неприятного чувства, какого-то незаслуженного оскорбления, как этот осмотр. Может быть, потому, что был первым. Чувство это усилилось, когда при выходе из зала, уже в дверях, австрийский чиновник потребовал предъявить паспорта с отметкой о визе австрийского консула. Я знала, что у граждан свободных стран чиновник не может потребовать паспорт для такой проверки, и почувствовала в этом жесте презрительное отношение западноевропейского человека к русским «рабам».
Мы вернулись в наш вагон, и поезд снова тронулся. Мы были уже заграницей. Наш руководитель, дотошный Эфрос, слегка улыбаясь, раздал нам значки нашей экскурсии. Отныне мы в свободной стране и составляем общество – verein, и уже никто не может нас отправить в участок за принадлежность к неразрешенному сообществу или партии.
Эти значки, эта мысль о какой-то другой среде, где легче дышать, где считаются с человеческим достоинством, подняли немного упавшее настроение публики.
Опять остановка и пересадка уже в австрийский поезд. Помню я длинную платформу, по которой мы шли, неся в руках свои тяжелые чемоданы, помню поезд с немецкими надписями, с выкрашенными в темный цвет вагонами. Хорошо помню внутренность вагона с длинными и узкими лавками, настолько длинными, что на каждую усаживалось по 5 человек. Помню первую бессонную ночь в заграничном поезде, быстро, непривычно быстро, уносившем нас от границы.
Наша русская публика, не привыкшая к всенощным бдениям, делала невероятные усилия, чтобы склонить куда-нибудь голову и вздремнуть; австрийский кондуктор, несколько раз проходивший по вагону в течение ночи, свирепо поглядывал на спящих, с досадой лавируя между ногами людей, примостившихся на чемоданах в проходах. Я помню в эту ночь нашу красавицу Наталию Павловну. Она, добрая душа, учила соседей, как лучше разместиться, чтобы было просторней, и старалась оживленным разговором победить сон; она разговаривала, кажется, с кем-то из студентов. Не помню темы их разговора, но помню, что у меня сложилось представление: «Это человек с идеалистическим пониманием жизни». Она изнемогла только под самое утро, и ее куда-то пристроили.
Общий вид Вены. Фото начала ХХ века
Александра Васильевна спала, прикорнув на своем узелке. Я почти не спала, несколько раз в течение ночи выходила на площадку вагона и даже на платформу, боясь отойти далеко, пока не уразумела смысл каких-то возгласов кондуктора, предшествующих захлопыванию двери вагона. «Einsteigen!»[2] – повелительно приказывал голос кондуктора. И только после этого поезд трогался. Утро. Скоро поезд прибудет в Вену.
Эфрос отобрал у нас записочки, на которых мы должны были указать, кто с кем желает жить. Я указала свою компанию. Александра Васильевна записалась с Марией Семеновной Адаменковой.
Я смутно помню первый момент прибытия в Вену. Помню только громадный вокзал; помню, как нас вели куда-то и опять снаружи осматривали наши вещи: есть ли на них значок таможенного досмотра, что снова кольнуло сердце неприятным чувством – с вокзала не выпускали без этого осмотра.
Когда мы вышли из вагона, уложили свои вещи на повозку, присланную из отеля, вдруг обнаружилось, что Татьяна забыла в вагоне свой фотографический аппарат. Мне, как знающей немецкий язык, пришлось ее сопровождать; мы кое-как пробрались через массу рогаток, везде объясняя, что нам нужно; поиски наши увенчались успехом. Нас все время сопровождал кто-то из местных служащих. Дав нашему благодетелю «на чай» 30 копеек русскими деньгами – он остался очень доволен, – мы кое-как с его помощью выбрались из вокзала. Оказалось, что группа наша уже уехала, а для нас оставили франтоватого студента, который ехал с нами и который не в первый раз ездит по заграницам. Он привел нас на трамвайную остановку, мы сели в трамвай, и после длинного путешествия через весь город мы оказались у подъезда Hotel Neuvau. Довольно долго нам пришлось ждать в вестибюле гостиницы, пока наш проводник с представителями комиссии распределили нас по комнатам.
