II.

Через полтора часа все волнения полностью улеглись, и в кабине машиниста начался разбор полётов, анализ всех действий.

– Мы сейчас чуть не сдохли, считай второй раз родились! – Прокричал Джазмен, ещё не совсем восстановившись со слухом и доставая две сигареты из помятой пачки: одну себе, одну Токареву; они оба закурили.

Тот парень, что совсем недавно судорожно трясся в углу с искажённым от страха и сожаления лицом, теперь мирно спал и совсем не волновался на счёт того, сколько друзей он сегодня потерял и кто в этом виноват. Как раз эти вопросы теперь обсуждали Токарев с Джазменом.

– Нас определённо обстреляла Армия. – Продолжил Джазмен, потихоньку потягивая сигаретку и с задумчивым взглядом рассматривая мрачный постапокалиптичный пейзаж за пыльным окном.

– С чего ты взял? – Спросил Токарев, приняв такой же задумчивый вид, расслабленно выпуская дым и ищущим взглядом рассматривая Джазмена. – Могли же это быть… ну, к примеру, оседлые.

– Нет, точно не они, – собеседник сделал отрицательный жест головой, – уж точно не эти. Оседлые бы уничтожили пути, пустили бы весь состав под откос, а эти провели такую сложную операцию… и всё ради чего? Мы потеряли восьмерых человек, хотя в поезде едет человек двести пятьдесят. Какой резон? Почему не уничтожили поезд совсем? Или почему не захватили его? Не понимаю.

– Да, скорее всего, Армия, – согласился Токарев, – рельсы они берегут, чтоб потом пускать по ним свои поезда – это верно. У них на наш счёт, вероятно, были мысли похитрее, но что-то у них там пошло не так, и это нас бесспорно спасло. – Константин говорил с видом учёного следопыта, разгадывающего запутанное преступление. – Ты не допускаешь ошибку, сбой в системе? Может, они думали, что мы окажемся немного человечнее, начнём спасать раненых и убирать тела с дороги, чтоб не давить их паровозом? Может, они предполагали какую-то задержку, а мы резко тронулись и они ничего не успели предпринять?

– Может быть и так… а, впрочем, мне всё равно. – Джазмен откинулся на спинку сиденья, заложил руки под голову и расслабился. Он бросил окурок на пол. – Я бы сейчас поел и помылся… и, пожалуй, поспал бы. И пусть у меня это получится ещё не скоро, и пусть от меня воняет, как от свиньи, но зато я сижу здесь – живой, а они все – там, на дороге – мёртвые… навечно. Хотя, – Джазмен задумался ещё больше, – это ещё не известно, кому из нас повезло больше. Как думаешь, Вечность это хорошо или плохо?

– Смотря, как она выглядит… – Токарев слабо улыбнулся, – смотря, что там есть и насколько она разнообразна.

Джазмен значительно взглянул на собеседника:

– Как выглядит Вечность? – сказал он. – Это весьма сложная тема. Сложно говорить о том, чего не знаешь. Если, например, взять мысль Свидригайлова из «Преступления и Наказания» Достоевского, то Вечность – не очень приятная вещь. Ты читал?

– Нет, не доводилось…

– Он говорил, что это маленькое тёмное помещенице, вроде предбанника… и во всех углах – пауки… пауки.

– Ну что ж, если так и есть на самом деле, тогда и есть хотя бы смысл пожить подольше. – Смеясь, в разговор вклинился Машинист. – Война, голод и боль – это всё же лучше, чем постоянная скука, одиночество и пауки.

Их разговор был похож на добрую беседу студентов, только что познакомившихся и поступающих в один и тот же ВУЗ.

Джазмен поставил стул, сел лицом к его спинке и опёрся на неё руками:

– А знаете, если бы я попал в такую вечность и имел бы возможность написать только одно короткое письмо в мир живых, тогда я описал бы свой быт. Я бы написал:

«Каждый раз, когда я просыпаюсь в своём предбаннике, я начинаю новый отрезок вечности. Первым делом, я беру поломанный веник, собираю на него пауков и давлю их ногами – да, я перестал бояться пауков… (Вообще, у меня на них фобия). Затем я пишу рассказы или стихи, которые никто и никогда из вас не прочитает, хотя некоторые из них мне самому очень нравятся, а некоторые – я даже считаю по-настоящему гениальными. У меня здесь нет окон, нет двери, нет стола и кровати; у меня есть вечная зажигалка, чтоб зажигать вечную лампадку, нескончаемый вечный карандаш; каждый отрезок вечности кто-то как-то доставляет мне новую пачку бумаги… есть ещё поломанный веник… – Джазмен говорил об этом с такой лёгкостью и так складно, что слушатели – Токарев и Машинист – ясно понимали, что план своей Вечности он обдумывал уже не однократно. – Есть и пить в Вечности нет необходимости, мыться и справлять нужду – тоже, надо только спать, чтобы начать новый отрезок… сигарет здесь тоже нет, поэтому мне пришлось бросить курить. Когда мне надоедают рассказы и стихи, я рисую на стенах, порой, гениальные картины. Сначала я рисовал животных, потом пейзажи… когда я достаточно набил руку, то восстановил по памяти Мону Лизу с её загадочной улыбкой. Жаль, что здесь нет красок. Потом я начал писать свои картины. Когда мне надоедает умственная работа, я занимаюсь спортом: отжимаюсь и приседаю, качаю пресс. Вечность – фабрика идеальных людей, которые от нечего делать совершенствуют себя в искусстве и спорте. Проблема в том, что здесь это никому не нужно. Иногда я собираюсь с силами и долблю деревянную стену своей Вечности, чтобы выйти за её пределы. Стена здесь очень толстая, так что чаще всего я ломаю себе руки, прежде чем мне удастся её пробить. Однажды я здесь убил себя, но этим только начал очередной отрезок вечности – я очнулся, цел и невредим. Здесь нельзя умереть – это тоже большая проблема.

Я здесь стараюсь не спать, как можно дольше… насколько это возможно. Когда я чувствую себя сонным и понимаю, что рано или поздно мне придётся уснуть, мне становится страшно и обидно. Я засыпаю, чтобы начать всё сызнова, а когда просыпаюсь – нет уже гениальных картин и Моны Лизы на стене; руки, которыми долбил стену, опять не разбиты и не поломаны; и нет дыры в стене, которую я выдолбил. Только боль в мышцах после занятий спортом и никому не нужные рассказы. Я просыпаюсь и с каждым разом всё больше схожу с ума… есть ли предел безумию? Я просыпаюсь и всё начинается по новой: всё та же Вечность, тот же веник и пауки… во всех углах – пауки».

Джазмен закончил свой монолог.

– Браво. – С некоторой депрессией в голосе сказал Константин Токарев. – Я думаю, если б не война, ты мог бы быть отличным писателем. А?

Машинист подтвердил эти слова, одобрительно кивнув головой. Джазмен философски улыбнулся и ответил:

– Зачем мне писать, если я музыкант?

– А, так всё-таки ты музыкант! – оживился Константин и его взгляд воскликнул «БИНГО!» – Я так сразу и подумал.

– Да, всё это рваное тряпье – память о былой славе. – С ностальгией ответил музыкант. – Я помню, наш джазовый «Квартет имени Достоевского» знало полстраны. Ты сам, наверняка, что-нибудь слышал. А? – обратился он к Токареву.

– Да уж, – ответил тот, в удивлении оглядываясь на Машиниста, – кто бы мог подумать, что я когда-то буду сидеть рядом с этим человеком и называть его на «ты»!

– Ты это брось! – Джазмен махнул рукой резко и раздражительно. – Когда мне снова понадобятся почести и слава, я тебе сообщу… А пока, со Времени Начала до самого Времени Конца, мне от тебя никаких лавров не нужно.

Побеседовав ещё с минуту, Токарев отправился туда, где оставил все свои вещи, а вместе с ними – «Послание для наследников планеты». Во всех вагонах воняло потом, кровью и болезнями; кое-где гниющими конечностями. В одном из вагонов кого-то напаивали водкой, давали ему покурить и готовили его к ампутации правой ноги. У него развивалась гангрена. Этот кто-то допил стакан, затянулся и запел, нескладно и не попадая в ноты, что-то про питерские «Кресты». Рядом сидел человек в драных джинсах, двух балахонах, в марлевой повязке и со скальпелем в руке – очевидно, доктор. Сквозь нестабильное пение Токарев слышал, как врач, к кому-то обращаясь, шутит: