Вот, наконец, и Уортинг. Я выхожу из здания вокзала, беру кэб, называю адрес. По дороге я невольно отмечаю, что город активно развивается и, судя по выстроившимся вдоль набережной гостиницам, уже превратился в модный курорт.

Парадная часть Уортинга заканчивается, и по сторонам улицы лепятся друг к другу разномастные дома и домишки. Скоро кончаются и они. Мы движемся по грунтовой дороге; с правой стороны от меня тянется поросший кустарником пустырь, а слева плещутся морские волны, набегая на безлюдный пляж, шурша мелкой галькой и перекатывая обрывки водорослей.

Кэб останавливается, я расплачиваюсь и выхожу. Я вижу перед собой невысокий свежевыкрашенный зеленый штакетник, за ним – маленький ухоженный садик, где соседствуют «культурные» и дикие цветы; крохотный газон, явно постриженный совсем недавно; выложенные битым кирпичом дорожки; кормушка для птиц на шесте; деревянная скамейка у живой изгороди под раскидистым старым вязом. Сбоку от участка к морю спускается деревянный настил, оканчивающийся мостками; на воде покачивается привязанная к столбу лодка. Я замираю, разглядывая дом. Он двухэтажный, с соломенной крышей, которая плавно изгибается согласно его уступам. Выбеленные шершавые стены, каминные трубы из темного кирпича, ярко-зеленые оконные переплеты. По обеим сторонам деревянной входной двери, тоже ярко-зеленой, высажены кусты плетистой розы – алой и белой. Побеги тянутся по стене вверх и стремятся навстречу друг другу, обвиваясь вокруг фонаря, а цветки мирно перемешиваются над фрамугой с разноцветным стеклом.

У меня вдруг возникает мысль, даже не мысль, а ощущение: я хочу здесь жить. Я выгоняю из головы этого непрошеного гостя и решительно стучу начищенным до блеска медным дверным молотком. Через пару минут дверь распахивается, и я вижу Бенедикта.

Я удивлен. Я знаю, что ему восемьдесят шесть лет. Он сильно пожилой и совершенно седой, но никак не старик, а мужчина – крепкий, загорелый, с прямой спиной и сильными руками. Во мне шесть футов и два дюйма; мы оба стоим на крыльце, и наши глаза находятся на одном уровне. Некоторое время мы молча изучаем друг друга, а потом он спрашивает:

– Ты Джордж?

– Нет, я Генри, – говорю я.

Я коротко объясняю, почему я заменил брата, и любезно предлагаю:

– Вы можете звать меня Джорджем, если хотите.

– Джордж ты или Генри, у меня к тебе есть дело, – решительно заявляет Бенедикт: – вытащи-ка лодку на берег. Не годится оставлять ее на воде на ночь. Здесь, знаешь ли, случаются приливы. А я пока поставлю чайник.

С этим словами он удаляется внутрь дома, оставляя дверь открытой. Я пожимаю плечами, снимаю пиджак и кладу его на ступеньку вместе с бумажным пакетом, что мне всучила Лайза.

Я спускаюсь к мосткам, снимаю ботинки, носки и закатываю рукава. В этом месте берег песчаный, и ступать по нему босиком – наслаждение. Я не сомневаюсь, что Бенедикт следит за мной из окна. Что ж, пусть. В университете я был членом лодочного клуба, так что с поставленной задачей я справляюсь без особого труда. Я усмехаюсь при мысли: а не являются ли стриженый газон, блестящий дверной молоток и прочее плодами трудов моих предшественников? Впрочем, не вижу ничего плохого в том, что старый человек решил таким вот нетривиальным способом привести в порядок свое хозяйство.

Вернувшись, я восстанавливаю свой внешний вид и, расценивая отрытую дверь как знак входить без приглашения, подхватываю пакет и вступаю внутрь.

Миновав прихожую, я оказываюсь в гостиной; потолок здесь низкий, но это почему-то не вызывает дискомфорта, даже при моем росте. Комната обставлена добротной резной мебелью, которой на вид не меньше пятидесяти лет. На столе уже стоят две большие фаянсовые чашки, примерно такого же качества и возраста, как и мебель, и бульотка с кипятком. Из угощения – сэндвичи с сыром и ветчиной, масло, неясного происхождения джем и тарелка с разными видами печенья (внучатые племянники приглашаются только на чай). Я вытаскиваю из пакета бисквиты и выкладываю их поверх печенья. Слышно, как Бенедикт гремит на кухне чайником. От нечего делать я подхожу к камину, где на полке выставлены старинный канделябр, индийские безделушки, индийский же расписной кувшин. Две фотокарточки в витых деревянных рамках – старые, бумага уже пожелтела. На одном снимке запечатлен мужчина лет сорока с умным волевым лицом. А на другом… я. То есть, конечно, не я – я никогда не носил военную форму. И все же это я.

Входит дядя Бенедикт, ставит на стол заварочный чайник, хмыкает, замечая выражение моего лица, жестом приглашает меня к столу.

– С цукатами? – с подозрением спрашивает он, обнаруживая бисквиты.

– С изюмом, – успокаиваю я.

Он берет один. Чай он пьет крепкий, с сахаром и без молока. Я и сам такой люблю.

– Отменно, – хвалит он, попробовав бисквит. – Прихватил из Лондона?

– Точно, – киваю я и добавляю: – моя жена испекла.

– Ты женат?

– Женат.

– Напрасно. Женщины…

Бенедикт неодобрительно качает головой и протягивает руку за вторым бисквитом.

Я тянусь за сэндвичем и нечаянно сбрасываю на пол лежащую рядом со мной газету. Поднимаю ее и кладу на место. На первой полосе – очередные подробности коронации Георга V и Марии Текской, состоявшейся три дня назад; крупным планом фотография августейшей четы. Я машинально читаю вслух подпись:

– Корону королевы Марии украшал знаменитый «Кохинор» – один из самых крупных бриллиантов в сокровищнице британской королевской семьи.

– А мог бы и не украшать, – вскользь замечает Бенедикт, принимаясь за очередной бисквит.

– Что?.. А, вы имеете в виду то, что изначально этот алмаз имел не слишком впечатляющий вид, – догадываюсь я. – Мой дед рассказывал, как он был разочарован, увидев его на выставке в Хрустальном дворце. Многие тогда не могли поверить, что такой невзрачный, тусклый камень оценен чуть ли не в миллион фунтов. К тому же алмаз имел изъяны. Вот когда его огранили заново, он действительно засверкал.

Во время моей короткой речи Бенедикт недовольно морщится и даже пару раз раздраженно машет рукой, но говорить не может, поскольку продолжает жевать. Наконец он спрашивает:

– Скажи, ты веришь, что некоторые предметы приносят своему владельцу несчастье? Особенно этим отличаются драгоценные камни.

Я скептически поднимаю бровь:

– Давно ли вы перечитывали Уилки Коллинза?

Бенедикт отмахивается и говорит, опережая мой следующий вопрос:

– Стивенсона я тоже читал3. Но ты мне не ответил.

– Что ж, пожалуйста. Я считаю, что причина несчастий – не камни, а людская жадность.

Бенедикт одобрительно крякает, а я внимательно на него смотрю и говорю:

– Мне кажется, вы хотели что-то мне рассказать. И это имеет прямое отношение к вашим словам: «А мог бы и не украшать».

– Ты все правильно понимаешь, мой мальчик, – соглашается Бенедикт. – Именно поэтому я поведаю тебе свою историю. И еще потому, что людей, которые в ней участвовали, давно уже нет в живых. Давай выпьем еще по чашечке. Только плеснем туда немного бренди…

Ниже я излагаю историю Бенедикта. Она произошла в те времена, когда Бенедикт был еще лейтенантом британской армии (это он оказался на фотокарточке). Тогда ему было двадцать пять лет, и он служил в Лахоре – это главный город Пенджаба, провинции Британской Индии. Кстати, на второй фотокарточке – Джон Лоуренс, еще один участник тех событий.

Я постараюсь передать все события в точности, однако исключаю сильные выражения, которые Бенедикт порой, распаляясь, употреблял. Они, безусловно, гораздо ярче передают всю глубину его переживаний, но все же я счел необходимым заменить их на более приемлемые в приличном обществе. Я также опускаю местные понятия вроде сахиб, муршид, тальвар4, которые, несомненно, придают подобным повествованиям надлежащий экзотический колорит. Однако я слабо разбираюсь в данной теме и поэтому боюсь что-то напутать и показаться глупцом знатокам этих тонкостей. За причудливые имена и географические названия я ручаюсь, так как по моей просьбе Бенедикт записал их на листке бумаги.