Читателю, задавшемуся целью соединить разрозненные фрагменты пока еще недоступного ему опыта мышления, теперь предстоит заняться археологией сознания. Методология этой новой науки воображения (а точнее – вспоминания) заключается в извлечении из текстов универсальных образных систем, содержащих описание когнитивного опыта, в принципе операционально доступных любому мыслящему человеку. Достоверность этих археологических изысканий подтверждается не только логической состыковкой фактов, разворачивающейся в историческом пространстве, но и внутренней операциональной эффективностью извлеченного опыта. Практикуя археологию сознания, мы извлекаем из текстов и соединяем, «оживляем» фрагменты совершенной машины мышления, которая некогда позволила людям создавать мысленные объекты исключительной красоты и силы.
Но прежде чем приступить к анализу семантических структур текстов, мы должны сказать нечто о форме объекта наших поисков. (Под формой я, следуя известному положению Витгенштейна, подразумеваю все возможные контексты объекта, все «со-бытия», в которые он потенциально включен, ибо они, собственно говоря, и определяют его бытие).
Форма мыслительного опыта бесконечно сложна. Так как сами когнитивные состояния существуют только в сознании человека, для их выражения вовне, в текстовой форме, необходимо изобретение метафорической системы, совокупности образов, проецирующих личный, уникальный опыт на пространство общечеловеческого опыта, укорененного в обыденной жизни. Пространство же общечеловеческого опыта столь велико, что мы не можем надеяться, что та его часть, на которую человек проецирует свой личный опыт, будет неизменно одной и той же. Иными словами, невозможно предположить существование одной универсальной системы образов, отражающих измененные состояния сознания. Мы можем говорить лишь о некой суперструктуре, системе систем, универсальном «сюжете» личного опыта, но никак не о совпадении мелких деталей – последовательности появления персонажей, особенностей ландшафта, наконец, идентичности всех фаз измененных состояний.
Невозможно обнаружить все связи объекта, каталогизировать все системы образов, создающие текстовое выражение мыслительного опыта. И тем не менее принцип построения объектов, создания образных систем поддается рефлексии. Этот принцип и является целью нашего поиска, к которому мы приступаем, анатомируя тексты различных культур, чтобы в результате извлечь из них элементы метафорической структуры, разворачивающей перед нами скрывающиеся в бесконечном пространстве разума картины мыслительного опыта.
Что заставляет человека мыслить, преодолевая своим усилием границы очевидного; какой причудливый ветер наполняет паруса воображаемого челна, способного унести нас за пределы мира, где путь верно отмеряют чувства и ощущения? Такой вопрос, звонкий и ясный, я задаю в начале нашего мыслительного странствия. Итак, спрашиваю я себя, зачем философия? Я не стремлюсь повторяться в чужих вопросах, поэтому поясню: меня интересует не истинный сюжет философии, не ее форма, не способ ее существования, но прежде всего те непреложные ее основания, тот мыслительный императив, повинуясь которому она возникла в нашем мышлении. Животному нет нужды осознавать очевидность мира, но человека эта очевидность подчас не убеждает, и он легко предпочтет ей неочевидный, имагинативный мир, недоказуемый нашим повседневным опытом. Остановимся в точке, где мы начертили вопрос, и еще раз произнесем его: зачем человек отказывается от той реальности, которая очевидна его чувствам – зрению, слуху, осязанию, – чтобы обменять ее на имагинативный, воображаемый мир, существующий лишь в пределах разума? (А значит, не является ли разум прежде всего механизмом порождения бесконечного количества миров, чье мыслительное существование способно соперничать с существованием чувственно познаваемого мира?)
Мы вынуждены признать существование двух реальностей – первая из них узнается нами через усилие самосогласованных ощущений, вторая же противоречит этим ощущениям и узнается лишь через труд восстающего против них разума. Но у нас недостаточно сил признать столь всеобъемлющее противостояние, грозящее ввергнуть нас в мир, где все потенциальное способно актуализироваться единовременно, – и поэтому мы приоткрываем те «ворота из слоновой кости», о которых с таким суеверным ужасом нашептывает в XIX песне «Одиссеи» Гомер, повторяемый своим латинским эхом – Вергилием. Сон дает человеку возможность почувствовать реальность воображаемого и тем самым – немного смягчить распрю между разумом и ощущениями. Точнее говоря, реальность сна и является прецедентом, позволяющим разуму утверждать реальность мыслительных конструкций. Однако сон – всего лишь сон, нечто эфемерное и неразумное, скоротечное и ускользающее. Но есть в самой природе сна нечто для нас принципиально важное – сон по своей природе глубоко индивидуален. Сон есть единственный тип первичной, еще животной реальности, которую способен осознавать только индивид; сон не может быть разделен ни с кем, и единственным творцом реальности сна является человек, или, быть может, некая иная сила, вступающая с человеком в индивидуальный контакт. Таким образом, через переживание сна человек сталкивается с реальностью, существующей лишь для него самого и не существующей для прочих людей. В этой точке впервые возникает связь признаваемой чувствами имагинативной реальности с единичным человеком, с индивидом.
Вступая в соприкосновение с неведомой силой (неважно, какое имя ей дать – божество, Бог, Распределенный Разум или Бессознательное), человек оказывается один на один с имагинативной реальностью, полностью отрицать существование которой у него нет возможности, ибо она очевидна. Стоит сделать еще один шаг – и возможность пребывания в этой реальности окажется свободной от оков сна; и человек, обретший опыт существования в неочевидном мире, окажется способным признать возможность существования параллельного мира в пределах своего мышления. Опыт сна дает человеку толчок для осознания своей единичности – и, осознав ее, человек в границах этой возникшей единичности может создать свой мир, уже не во сне, а наяву; не бессознательно, повинуясь случайности или воле божеств, но вполне осознанно, используя открытое им орудие – индивидуальный, единичный, независимый от смертных сил разум.
Итак, человек осознал свою индивидуальность. Но что ему делать с ней, как использовать этот диковинный инструмент, способный бесконечно умножать реальность? Зеркало индивидуальной рефлексии, промелькнув перед человеком во сне и мимолетно отразив едва приобретенные им черты, оказалось наяву разбито бесконечной мощью коллективной рефлексии. Мне думается, ошибочно приписывать человеческим мыслям принципиальную индивидуальность и неповторимость. Мысль есть форма, порождаемая по определенным законам. Законы эти для нас темны, однако кто бы посмел сказать, что они не существуют? Мыслям присуща центробежная сила, они стремятся создать единую структуру, единое тело, и эта структура обладает удивительным даром регенерации – едва какой-либо из ее необходимых элементов исчезнет, как она стремительным движением возбуждает человеческие создания, сеет в них скрытое, неясное беспокойство и ждет, пока эти волны человеческого мышления не найдут успокоение, вынеся на берег необходимый плод мысли. Единое тело мышления, о котором я только что сказал, в своей тиранической, предельно центростремительной форме и есть коллективная рефлексия.
Коллективная рефлексия была наиболее ранней формой организации человеческого мышления. Мыслительный опыт, обезличенный и освященный традицией, переплавлялся в драгоценные слитки, имя которым – миф и ритуал. Для того, чтобы приблизиться к ответу на столь самонадеянно поставленный мной вопрос «зачем философия?» – и тем самым начать охоту за мыслительными универсалиями, выкормившими Данте, – нам необходимо определить пробу этих слитков, назвать им цену и своим словом потревожить их погребальный покой. Пусть наши пробирные опыты обратятся к традиции архаической Греции, чтобы мы вернее могли сойти к основам первичной философии, где беспокойные и беспредельные волны мышления отражаются в чистейшей воде зеркал пробуждающейся единичной рефлексии.
