– Я во многом следовал Плотину, – сказал Плифон. – Выдающийся был философ. С одной стороны, мистик, взмахом руки успокаивал бушующие толпы. И в то же время педантичный систематизатор разрозненных знаний, не менее значимый, чем Стагирид. Жаль, что задуманный им город философов Платонополь так и не был сооружен. В моей книге есть много полезного – новый календарь, утренние и вечерние молитвы, которые упростят людям общение с богами.
– Ты остаешься в Италии, господин? – спросил я.
– Я возвращаюсь в Мистру, – сказал Плифон. – Среди флорентинцев есть надёжные руки, которым я могу передать Академию. В трудную пору надо быть дома. Если, конечно, ты человек, а не крыса…
Лето от сотворения мира 6947, Покров Пресвятой Богородицы.
Мы в Венеции. Отсюда на катарге до земли хорватов, через окраину сербского царства, турками пока не захваченную, по лесам к Дунаю. Через Дунай переправимся – земля угров, потом лядская. По грязи осенней до города Львова доберёмся, потом до Кракова, что на реке Висле стоит. А там уж Жмудь, там уж Вязьма, Можайск и Москва. Всего от Венеции четыре тысячи двести верст.
– Я ненавижу этот город, – сказал Исидор. – Когда я здесь, мне кажется, что я хожу среди трупов. Именно по приказу этого города крестоносцы двести лет назад разрушили Константинополь. Если бы не тогдашний разгром, сейчас Империя имела бы шанс выстоять против османов. Посмотри на этих коней, – Марк показал на квадригу, украшавшую передние двери храма Марка Евангелиста. Кони были медные, позолоченные и выглядели будто живые, их шеи обвивали змеи. – Эту скульптуру из императорского дворца украли. И мрамор, которым стены собора облицованы, с наших церквей и с наших домов содран. Даже иконы внутри храма наши – греческие, даже мощи святых, всё нечестивыми рыцарями грабителями было в этот город привезено. Здесь на каждом пятачке разбросаны осколки моей истерзанной Родины.
– Я не пойму тебя, Исидор, – сказал я. – На словах ты хулишь латинян, на деле был первым пособником Унии. Что ты на самом деле думаешь?
– Я не знаю, – сказал Исидор. – Я иногда завидую тому мечтательному миру, в котором живёт Гемист Плифон. Философы были веселыми, шумными, Платон был широкоплеч и просторен душой, голодал порой только для того, чтобы побольше вина в брюхе уместилось. Вот так между чашами бросал пригоршней свои мудрости, которые мы теперь пытаемся сохранить как драгоценные каменья. Плифон не ошибается, когда говорит, что с именем Христа в наш мир пришло уныние. Сомневаюсь, что Он этого хотел.
– Не думаю, что у древних так уж всё было безоблачно, – сказал я.
– Не знаю, – повторил Исидор. – Наверное, они чаще смотрели на небо, чем под ноги. Я бы с радостью жил в этом лёгком мире, общаясь только с просвещенными собеседниками и мудрыми женщинами. Я поеду пока в Литовскую Русь, к великому князю Казимиру. Подожду, как в Москве новости примут. Князь ваш Василий не по годам своеволен, мне сидеть в московской темнице да с опустошенными глазницами совсем не по душе.
За день до отплытия меня позвал в харчевню друг мой Афанасий.
– Угощенье я выставляю, – сказал он.
– Что за праздник? – осведомился я. – Какой-нибудь по плифоновскому календарю?
– Попрощаться хочу по-людски, – сказал Афанасий. – Я с купцами в Александрию поплыву, оттуда в Персию, оттуда, куда глаза глядят.
– На то княжеского дозволения не было, – сказал я.
– А я не холоп, – сказал Афанасий, – чтобы дозволение испрашивать. Что мне дома? От отца шорное дело принять, жениться, детей произвести. Скукота, одним словом.
– Не так уже это и скучно, – заметил я. – Меня жена ждёт с сыновьями, извелись, наверное. Да и я тоскую.
– Каждому – своё, – сказал Афанасий. – Я когда из Руси выезжал, не думал, что свет Божий такой огромный и разнообразный. Посмотреть хочу.
– Можно и голову сложить, – сказал я.
– Можно, – ответил Афанасий. – Но я не боюсь.
Я стою на палубе катарги и смотрю на свинцовые воды. Моря, наверное, я больше уже никогда не увижу. Холодный ветер надувает паруса. Я снимаю с шеи нательный крестик и бросаю за борт. На прощание! Если кого обидел ненароком, вы уж простите меня…
Лето от сотворения мира 6970, день святителя Порфирия.
Похоронил жену свою Настасью. Князь наш Василий Тёмный по осени на строптивый Новгород в поход ходил. Город усмирил, разорил, резню страшную устроил. Братья все настасьины, и жены их, и дети, все погибли, никто не спасся. Очень Настасья переживала, иссохла вся, вот и померла.
Девять лет назад пал Царьград. Говорят, султан Мехмед, войдя в Святую Софию, отрубил голову петуху и петух тот, обезглавленный, долго по мозаичным полам бегал, разбрызгивая кровь.
Плифон умер за полгода до падения Царьграда, не дожив немного до ста лет. После его смерти, давний его недруг Георгий Схоларий, ставший при турках патриархом Вселенским Геннадием, приказал трактат «Законы» разыскать и сжечь как книгу еретическую.
Через три года после Вселенского Собора во Флоренции османская пехота в битве при Варне растерзала совместное войско угров и ляхов, как степные волки щенят слепых. Больше Папа Римский никого на войну против турок поднять не смог.
Об Афанасии за все эти годы вестей не было. Верно, сгинул.
Когда я вернулся с Собора домой, князь наш Василий уже Тёмный был. Брат его двоюродный Дмитрий Шемяка обманом в лавре захватил, там ему глаза выколол. Василий выжил, долго с братьями воевал, но Москву себе возвратил.
Князь меня выслушал, осерчал, хотел насильно в монахи постричь. Но потом охолонился, и с той поры я служу переписчиком при Успенском храме.
Унию с Римской церковью у нас отвергли. Князь назначил митрополитом Иону Рязанского, того, которого когда-то покойный патриарх Иосиф палкой побил за казнокрадство. Так что теперь у нас митрополит свой, русский. Наверное, это хорошо.
Исидор приехал в Москву через год, думаю, по настоянию Папы. Князь Василий на него кандалы надел, самовольно митрополичьего сана лишил, в Чудов монастырь под стражу заключил, судилище над ним устроил. На этом судилище главным обвинителем Аврамий, владыко суздальский, выступил.
– Он меня и голодом морил, и в темницу заточил, изменник проклятый, – кричал Аврамий. – Всё лишь для того, чтобы латинскую веру везде распространить.
На суд и меня позвали, спросили, как дело было.
– Голодом нас всех морили, – сказал я. – Это было указание Папы Римского и банкира Медичи. А Исидор, как раз, и другие архиереи от голодной смерти спасли, одежды свои жидам заложив. Темницей Аврамия Исидор пугал, но никто его туда не заключал, Святой Троицей клянусь.
В общем, помытарили Исидора, но отпустили. Меня же князь за слова мои в защиту Исидора хотел в яме заживо сгноить, да Пресвятая Богородица помогла и ещё то, что у нас переписчиков по пальцам одной руки посчитать можно.
Недавно меня навестил купец ганзейский из Любека. Сказал, что видел в Риме Исидора. Исидор теперь латинский кардинал-епископ, живёт на острове Корфу.
– Велел тебя разыскать, если живой, – сказал купец. – Кланяться велел и передать приглашение в гости. Вот письмо его, если соберёшься, используй как подорожную грамоту.
Мне пятьдесят лет. Сыновья мои уже взрослые, все по воинскому делу служат. Двое – на брянской заставе, один – на тульской.
Мне пятьдесят. Хороший возраст, чтобы начинать жизнь сызнова. Вот как по весне распутица сойдёт, так и двинусь в дальние края…
Жизнь и смерть преподобной Скво
Утром аббатису ошпарили кипятком. Скво сидела в своей келье, облезлая, нервная и кропала стишки. Стихи у неё получались скверные, дрянные, тошнотворные получались стихи, но Скво они нравились. И глухонемой Силин, прислужнице, которую она привезла из родной Шотландии, стишки хозяйки тоже нравились. Силин вообще нравилась человеческая речь, в этом беззвучном разевании рта она находила глубокий, потаённый смысл.
Скво закончила песнь о Катрионе, утопившейся от несчастной любви. Посмотрела задумчиво на гусиное перо и переместила девицу в могилу, где её закопали заживо. В следующем варианте сделаю колдуньей, в этом больше жизненной правды. Силин принесла миску с примочками.
