Корней Иванович Чуковский
Живой как жизнь. О русском языке
© К. Чуковский, наследники, 2024
© П. Крючков, предисловие, 2024
© Оформление, ООО «Издательство АСТ», 2024
Не накрывайте меня пальтом
Это была последняя научная книга, которую он написал для людей.
Применительно к Корнею Чуковскому моя странная оговорка – важна, ибо он никогда не работал на кафедрах учебных заведений с необходимым посещением ученых советов и конференций, но – воспользуюсь фразой, приписываемой классику – просто «числился по России». Вослед Пушкину и Крылову, Корней Чуковский был и остается нашим национальным и самым что ни на есть народным писателем.
Конечно, это высокое звание ему обеспечили стихотворные сказки, которые читаются вслух каждому человеку, растущему с младенчества в стихии – «живого как жизнь» – русского языка. Но не только.
Он был горячим просветителем, в самом классическом смысле этого слова.
В «Живом как жизнь», как и в остальных поздних книгах Корнея Чуковского – об искусстве ли художественного перевода или о психологии малых детей, – растворен его главный парадокс, прием и принцип: писать доступно о сложном.
«Чуковеды» знают, что демократическая манера письма Корнея Ивановича, могущая кому-то показаться популяризацией, не только никогда не была таковой, но содержала в себе тщательную проработку накопленного на момент исследования сугубо научного багажа. Для книг Чуковского этот багаж всегда оказывался чем-то вроде песка для цемента. Или – минерального удобрения для грядущего урожая.
После подготовки и проработки всегда начинались открытия.
В данном случае – языковедческие, лингвистические.
«…Я умею писать только изобретая, только высказывая мысли, которые никем не высказывались. Остальное совсем не занимает меня. Излагать чужое я не мог бы», – записал он в середине 1950-х в дневнике.
Но как именно излагать? На каком-таком языке писать об этом самом языке книгу, которую – как он мечтал, и эта мечта сбылась – должны прочесть миллионы?
Только на самом живом, как и сама жизнь.
С названием помог его великий тезка (младенцем Чуковского крестили в Николая), автор «Ревизора» и «Мертвых душ». То была статья Гоголя «В чем же, наконец, существо русской поэзии» (1846), слова из которой Корней Иванович вынес в эпиграф книги, подарив гоголевскому обороту о языке новое бытование, сделав его общеизвестным.
Жаль, что Чуковский выпустил из цитаты ее первую фразу: «Необыкновенный язык наш есть еще тайна».
В 1990 году в серии «Библиотека „Огонька“» тиражом в полтора миллиона вышел двухтомник Корнея Чуковского. То была первая за много лет попытка представить автора «Айболита» в своей профессиональной полноте: поэт для маленьких детей, психолог-лингвист, языковед и, наконец, самый яркий художественный критик первой четверти уходящего века (закрытый в этом качестве от своего читателя на долгие десятилетия).
В первый том исторически значимого собрания вошли все чуковские сказки, книга о детях «От двух до пяти» и «Живой как жизнь». Во второй – то, что внучка Чуковского, которой он завещал наследие, назвала оборотом из 1911 года: «Критические рассказы».
Так назывался старинный, забытый сборник его статей о писателях и книгах.
Это была старая подсказка, код и ключи ко многому: соединение несоединимого.
И хотя книга «Живой как жизнь» была написана не молодым или зрелым человеком, но – старцем, на его последнее детище старый код также распространялся.
Ее самое первое издание, которому предшествовала «артиллерийская подготовка» газетными статьями «Сыпь», «Нечто о лабуде», «От споров – к делу», «Канцелярит» и другими – было напечатано в год 80-летия Корнея Ивановича.
И хотя – параллельно – в серии «Жизнь замечательных людей» вышли литературные портреты «Современники» (1962), еще через пять лет – заветное исследование «О Чехове» (1967), и уже совсем на исходе жизни – новое издание труда о Репине, именно русский язык оказался его Последним героем.
Есть старинная пословица русского народа – «Не лошадь едет, а дорога».
Только благодаря сохранившейся в архиве Чуковского заметке поэта-символиста Федора Сологуба, напечатанной в ежедневной петербургской газете «Русь» (1907), мы знаем теперь, из какого семечка выросла книга «Живой как жизнь».
«Уважаемые господа, – писал знаменитый декадент. – Позвольте мне присоединить несколько слов к приятной переписке между господами Баранцевичем и Чуковским по поводу выражения „лошадь едет“. Этот странный оборот встречается еще у Гончарова в романе „Обрыв“, если не ошибаюсь, во второй части: одно из действующих лиц, выглянув в окно, заметило, что лошади подъехали к дому. Авторитет Толстого и Гончарова однако не делает этого выражения правильным. Лошади обыкновенно не ездят, а сами везут. Едет иногда и лошадь, если ее поставят на паром или в вагон; но чаще едет тот, кого лошадь везет. Почему у Толстого и Гончарова так сказано? Не знаю…»
Видимо, полемика между критиком Чуковским и забытым ныне прозаиком Казимиром Баранцевичем, крутилась вокруг какого-то текста графа Льва Толстого, например, вокруг сказки «Лошадь и жаба»: «Едет к этому месту лошадь с возом, старая, худая. Тяжело ей тащить воз по грязной дороге…»
Поразмышляв, что подобное построение, возможно выражает «полусознательную иронию» у современных классиков, а то и является их личным «зрительным комплексом», Сологуб заключал: «Во всяком случае и у того, и у другого знаменитого автора эти неправильности помещены в произведениях превосходных и не вредят их высоким достоинствам». А редакция газеты добавила от себя и постскриптум: «Как отрадно в наше бурное время отдохнуть на этой академической полемике».
Конечно, к 1960 годам Чуковский уже не помнил об этой истории.
Не откопалась она позднее и библиографами.
В конце 1910 года он опубликовал в газете «Одесские новости» гомерически смешную статью «Старая книга и новые слова», где страстно поведал о том, как поработал русский лингвист польского происхождения Иван Будуэн де Куртэнэ над добавлениями к третьему изданию «Толкового словаря живого великорусского языка», собранного великим лексикографом, русским датчанином Владимиром Далем. А как было не поработать, если в далевом словаре «…успела отпечатлеться только патриархальная, закрепощенная Русь, а вся позднейшая культура, – уличная, трактирная, хулиганская, фабрично-заводская, бульварная, – совершенно в нем не отразилась»?
Прошло двенадцать лет, и в Органе Отдела Театра и Зрелищ Наркомпроса Северной коммуны в петроградской газете «Жизнь искусства» (1922) неутомимый Корней Иванович публикует статью «Новый русский язык», начинающуюся таким вот пассажем (французское, извините, слово):
«Встал бы из могилы, ну хоть Даль, и услышал бы в трамвае такое:
–Наш домкомбедчик спекульнул на косых. Даль не понял бы ни слова и подумал бы, что это воровской жаргон. Но велико было бы его изумление, когда оказалось бы, что этот воровской жаргон – всеобщий, что все только на этом жаргоне и говорят, что прежнего русского языка уже нет. Все говорят о каких-то мешочниках, танцульках… Вместо простите, говорят „извиняюсь“, вместо „до свиданья“ – „пока“». И дальше, дальше: «В три-четыре года словарь Даля устарел на тысячу лет. Сколько ни перелистывай его, в нем не найдешь ни Антанты, ни саботажа, ни буржуйки, ни совдепа. А те немногие древние слова, которые еще уцелели, перекрашены в новую краску».
Затем идут восхитительные примеры.
В самом конце той петроградской статьи Чуковский заявил следующее:
«У нас есть лишь анекдоты о новых словах, но нет ни статей, ни исследований, нет даже словаря, в котором были бы возможно полнее представлены эти порождения революционной эпохи. Пусть они – уроды и выкидыши, но и уроды сохраняются в спирте. Их нужно не ругать, но сохранять. Во всяком случае о них полезно думать…»
