И уже через несколько часов его ошеломляющее свидетельство очевидца появится в утреннем выпуске «Последних известий Мюнхена», и мальчишки-газетчики будут громко кричать, продавая газеты на улицах Швабинга и застывшей от ужаса Мариенплац. Ойген Рот пишет в своем тексте портрет огня, с такой точностью, будто он – Каспар Давид Фридрих, он видит каждый язык пламени, каждый отсвет на небе, каждое дуновение, завихрение ветра, да, в этом тексте он становится тем поэтом, которым мечтает быть. В какой-то момент он больше не может писать под дождем из пепла, потому что ему мешают обезумевшие голуби, в панике мечущиеся по воздуху, летящие прямо в огонь, и вдруг Ойген Рот понимает, что в металлических конструкциях они ищут свои гнезда, в которых еще недавно мирно дремали их птенцы.

Интересно, а как пережил этот страшный мюнхенский огонь, этот катастрофический пожар 6 июня Томас Манн, которому в этот день исполнилось пятьдесят шесть лет? Может быть, он стал жаловаться жене Кате на досадный шум от пожарных? Или на скверный запах гари, «тревожащий» ему нос? Сходил ли он на пепелище? Этого мы не знаем. Мы знаем только то, что в июле он выступит в университете с благотворительной лекцией в помощь жертвам пожара. И что в его романе «Лотта в Веймаре», написанном вскоре после трагедии, Аделе Шопенгауэр будет поклонницей «божественного Давида Каспара Фридриха». Это всё, что мы знаем, потому что свои дневники за 1931 год, которые могли бы рассказать нам о его реакции на гибель сокровищ романтической живописи, Томас Манн совершенно нероматично сжег в 1945 году в саду своего дома в Пасифик-Палисейдс в Калифорнии, где он жил в эмиграции.

Адольф Гитлер и его племянница Гели Раубаль, дочь его сводной сестры, с которой он живет в непонятных отношениях уже два года в Мюнхене, на Принцрегентплац, 16, просыпаются от звука сирен пожарных машин, мчащихся по городу. Пожарные всего города спешат на помощь, мюнхенцы открывают окна и в утреннем сумраке смотрят на огромные клубы дыма, которые благодаря утреннему ветру растягиваются из центра до самого Швабинга.

Сотни людей, еще толком не проснувшись, выбегают на улицы и бродят там, сгорая от страха и любопытства. На небе первые лучи солнца смешиваются с красным отсветом огня и с копотью облаков пепла. Когда Гитлер доходит до Штахуса[5], он видит, что Стеклянный дворец, жемчужина Мюнхена, считавшаяся несгораемой, превратилась в море бушующего огня, что тысячи стекол разбиты, а железные конструкции выглядят как огромная опаленная паутина, через которую рвутся наружу языки пламени. Кроны высоких лип, окружающих Стеклянный дворец, испуганно шумят под порывами жаркого ветра, светло-зеленые листья обгорают и сворачиваются. Всего несколько дней назад Гитлер посетил тут, в Стеклянном дворце, большую выставку немецких романтиков, самую роскошную подборку из немецких музеев за много десятилетий. Но теперь огонь забрал все эти сто десять уникальных картин Рунге, Фридриха, Шинкеля, уничтожил их, навсегда вырвал из памяти. В Гитлере вскипает неукротимая ярость. Он клянется построить здесь, на месте страшного пожара, храм немецкого искусства, который никогда не исчезнет, это будет «Дом искусства»[6]. Так всё и произойдет. А Гели Раубаль, племянница Гитлера, три месяца спустя после шокирующего пожара в Стеклянном дворце, в возрасте двадцати трех лет откроет смертельный огонь по самой себе в их общей квартире на Принцрегентплац, 16, на оплату которой идут авторские проценты с продажи книги «Моя борьба».

Каспар Давид Фридрих играет с огнем. Он постоянно рисует людей, хотя совсем не умеет. В копенгагенской Академии[7] его уже подняли на смех из-за этого, а теперь и в Дрездене издеваются. Ох уж это рисование обнаженной натуры. У него никак не получается. Всё время слишком длинные ноги, тело какое-то вялое. «Вы у нас величайший рисовальщик обнаженной натуры, – язвит художник Иоганн Йоахим Фабер[8], когда они сидят рядом в Дрезденской академии, – я хочу сказать – самый упорный». Фридрих обжигает его взглядом из-под рыжих ресниц. Если бы этот человек знал. Саксонки с их тягучим диалектом должны радоваться, что он рисует их немного дольше, чем другие. Но на такие шутки он способен, только когда пишет братьям. А рядом с голыми барышнями в зале для рисования ему не до шуток, от них он сразу отводит взгляд и потом долго смотрит в сторону, потому что начинает кружиться голова, поэтому нет ничего удивительного в том, что руки и ноги потом требуют времени. Ох уж эти люди, думает он, они так далеки от меня. Особенно женщины. Вот были бы они деревьями, тогда он знал бы, что они чувствуют. Тогда он мог бы часами смотреть на них и выписывать все детали.

На дворе 1802 год. Чудаковатый померанец, тощий, как щепка, с рыжими бакенбардами и волочащейся походкой, снял маленькую комнату у вдовы Феттер, рядом с крепостным рвом в Дрездене. Он называет хозяйку «мадам», ее юных дочерей «мадмузель», но они все равно смертельно обижены, потому что он никогда не говорит с ними, никуда не приглашает и не покупает на ярмарке цветы. А стоит ему открыть рот, как у него начинается паника, он не может ничего выдавить из себя, его бледное лицо краснеет, и он бывает ужасно рад, когда за день ему не приходится говорить ничего, кроме «доброе утро» и «добрый вечер», а еще лучше – только «ну»[9], отличное дрезденское слово, которое всегда подходит. Это скорее вздох, чем слово. И вот он сидит зимней ночью при свечах в своей комнатушке, хозяйка с дочерью наконец-то уснули, холодно, поэтому на нем шуба, которую ему прислали с севера родители, чтобы он не замерзал в Саксонии. Свечи, кстати, тоже с родины, прямо из родительского дома в Грайфсвальде, брат и отец делают их в своей маленькой свечной мастерской за собором. Отец хотел, чтобы Каспар Давид тоже научился этому ремеслу, но он оказался слишком неловок и постоянно обжигал себе пальцы. Поэтому вместо длинных свечей у него теперь длинные люди на рисунках. Это называется семейная традиция.

В этот мрачный зимний вечер в Дрездене Фридрих берет гравировальную иглу и царапает на металлической пластине тончайшие линии. Разумеется, он начинает с деревьев, высокие липы во всей красе, это он умеет. Перед ними руины, это он тоже умеет, он же как-никак романтик. Но затем он добавляет сгорбленную женщину и мужчину в шляпе, который неловко облокотился о колонну. Мы ясно видим, что у художника были проблемы с изображением человеческих фигур, но не понимаем, что за проблемы мучают персонажей. Видно, что оба недовольны ситуацией в целом. И только название проясняет обстановку: «Мужчина и женщина на пепелище своего дома» – так Фридрих называет эту мрачноватую работу. Причем пожар, судя по всему, был давно, потому что нет никакого огня, дыма на картине тоже нет, остатки дома кажутся древними, как будто горели пару веков назад. «Мужчина и женщина на пепелище своего дома» – зачем вообще рисовать что-то настолько унылое? Нечего потом удивляться, что никто не хочет это покупать!

Спустя несколько лет он снова рисует сгоревший дом. Этот мотив не отпускает его. На этот раз маслом, и на этот раз с огнем. И с дымом! Дым тянется по всей картине, делает ее мрачной и загадочной. К сожалению, на картине и без того ночь, почти ничего не видно, апокалиптический пейзаж. Тлеют обугленные стропила. На переднем плане темные, кривые деревья, едва освещенные огнем. На заднем – церковь, она не пострадала. На этот раз Фридрих обошелся без людей, он понял, что они никак не идут на пользу его работам. Тем не менее это очень странная картина. В ней нет магии, чего-то не хватает. В ней нет неба.

Сто лет спустя, 10 октября 1901 года в предвечерних сумерках сгорает родной дом Каспара Давида Фридриха в Грайфсвальде, на Ланге Штрассе, 28. «Мужчина и женщина на пепелище своего дома» с гравюры Фридриха 1802 года – теперь это внук Адольфа, брата Фридриха, внука зовут Адольф Вильгельм Ланггут, и его жена Тереза. Пожар начался около пяти часов вечера, когда в галантерейной лавке, бывшей свечной мастерской в передней части дома, при варке мастики для пола огонь перекинулся на емкость с бензином и та сразу взорвалась. Огонь распространился на лестницу и далее, «благодаря множеству горючих материалов», на верхние этажи. Что это были за горючие материалы, об этом «Грайфсвальдский ежедневник» вежливо умалчивает. Когда на рыночную площадь прибыли первые пожарные расчеты, задняя часть дома была уже охвачена огнем. Десятки пожарных непрерывно льют воду из восьми шлангов на горящий дом. Небо над Грайфсвальдом светится, тучи стали розовыми. Из-за сильного задымления пожарные не могут войти в дом, им приходится тушить снаружи и без конца поливать пламя водой. Несмотря на их усилия, передняя часть дома сгорает полностью, и пожарные пытаются защитить соседние здания, чтобы пожар не распространился по узкой улице и, самое главное, не возникло угрозы расположенному рядом собору. Всё точно так же, как на картине Фридриха «Горящий дом»: на переднем плане обугленные остатки стропил, на заднем – нетронутое великолепие старинного собора.