— Хорошо, я дам распоряжение. На этом листе точный отпечаток следа убийцы. Я накладываю на него один из ваших ботинков, и, как сами видите, его подошва точно совпадает с отпечатком. Этот гипс — отливка следа, оставленного каблуком убийцы. Прошу заметить, он в точности похож на каблук вашего ботинка. Более того, и тут и тут в одном и том же месте выступает сапожный гвоздь.
Альбер внимательнейшим образом наблюдал за всеми действиями следователя. Было заметно, что он пытается превозмочь растущий страх. Может быть, он подавлен ужасом, охватывающим преступников, когда они видят, что изобличены? На все замечания следователя он хрипло отвечал:
— Верно, совершенно верно.
— Именно так, и все же потерпите еще немного, — продолжал г-н Дабюрон. — У преступника был зонтик. Конец зонтика отпечатался на влажной глинистой почве. Деревянное кольцо, которым закреплена ткань, снаружи полое. Перед вами кусок глины, с величайшими предосторожностями взятый на месте преступления, а вот ваш зонтик. Сравните форму колец. Похожи они или нет?
— Сударь, — попытался возразить Альбер, — но ведь эти вещи производятся в огромных количествах.
— Хорошо, оставим эту улику. Взгляните на окурок сигары, обнаруженный на месте преступления, и ответьте, какой это сорт и как ее курили.
— «Трабукос», и курили ее с мундштуком.
— Как эти, не так ли? — заметил следователь, указывая на сигары и мундштуки из янтаря и морской пенки, которые были обнаружены в библиотеке на камине.
— Да, — пробормотал Альбер. — Странное, ужасное совпадение!
— Подождите, это еще не все. На убийце вдовы Леруж были перчатки. В агонии жертва цеплялась за руки преступника, и под ногтями у нее остались кусочки кожи. Их оттуда извлекли, и можете удостовериться: они жемчужно-серого цвета. А это вот перчатки, которые вы надевали вечером во вторник. Они тоже серые и поцарапаны. Сравните эти лоскутки кожи со своими перчатками. Тот же цвет, та же кожа, не так ли?
Да, тут невозможно было ни отрицать, ни изворачиваться, ни придумывать отговорки. Это был факт, и очевидность его бросалась в глаза. Г-н Дабюрон, делая вид, будто занят исключительно лежащими на столе уликами, не выпускал из поля зрения обвиняемого. Альбер был в ужасе. Пот выступил у него на лбу и медленно стекал по щекам. А руки так дрожали, что не слушались. Сдавленным голосом он повторял:
— Чудовищно! Чудовищно!
— И наконец, — не останавливался неумолимый следователь, — вот брюки, которые были на вас в вечер убийства. По ним видно, что они промокли, и на них есть не только пятна грязи, но и следы земли. Вот, видите. Более того, на колене они разодраны. В крайнем случае я могу на минуту поверить вам, что вы не помните, где гуляли. Но как прикажете понимать ваше утверждение, будто вы не знаете, где порвали брюки и поцарапали перчатки?
Такому натиску невозможно было противиться. Твердость и стойкость обвиняемого были почти исчерпаны. Силы оставили его. Он рухнул на стул, шепча:
— Я схожу с ума!
— Вы признаете, что вдова Леруж не могла быть убита никем иным, кроме вас? — задал вопрос следователь, впившись взглядом в Альбера.
— Я признаю, — отвечал тот, — что стал жертвой одного из тех страшных совпадений, которые заставляют усомниться в собственном рассудке. Но я невиновен.
— Тогда ответьте, где вы провели вечер вторника?
— Но для этого, сударь, придется… — воскликнул обвиняемый, однако, спохватившись, упавшим голосом закончил: — Все, что мог, я уже сказал.
Г-н Дабюрон встал. Настала пора для решительного удара.
— В таком случае я позволю себе освежить вашу память, — начал он с едва заметной иронией. — Напомню вам, что вы делали. Во вторник в восемь вечера, после того как выпитое вино придало вам решимости, вы вышли из особняка. В восемь тридцать пять на вокзале Сен-Лазар сели в поезд, а в десять вышли на вокзале в Рюэйле…
И г-н Дабюрон, без зазрения совести присвоив мысли папаши Табаре, почти слово в слово повторил все то, что прошлой ночью наговорил в порыве вдохновения старик сыщик.
Да, он имел все основания восхищаться проницательностью папаши Табаре. Еще ни разу в жизни красноречие г-на Дабюрона не производило такого потрясающего воздействия. Каждое слово, каждая фраза били в цель. И без того уже поколебленная уверенность обвиняемого рушилась, подобно стене, которую непрестанно бомбардируют ядрами.
Альбер был похож — и г-н Дабюрон это видел — на человека, который, скатываясь в пропасть, понимает: ничто — ни ветки, ни камни — не способно замедлить его падение, и все препятствия и неровности, с которыми он сталкивается, лишь причиняют ему лишнюю боль.
— А теперь, — заключил следователь, — позвольте дать вам разумный совет. Не упорствуйте и не пытайтесь отрицать то, что отрицать невозможно. Поймите: все, что необходимо знать правосудию, оно знает. Так что постарайтесь признанием заслужить снисхождение у суда.
Г-ну Дабюрону и в голову не приходило, что обвиняемый решится упорствовать. Он уже мысленно видел, как тот, раздавленный, уничтоженный, валяется у него в ногах, умоляя о милосердии. Однако г-н Дабюрон ошибся.
Сколь ни безмерно, казалось, был подавлен Альбер, он собрал всю свою волю и нашел в себе достаточно силы, чтобы выпрямиться и решительно ответить печальным и в то же время твердым голосом:
— Вы правы, сударь. Все доказывает мою виновность. На вашем месте я говорил бы то же, что вы. И тем не менее клянусь вам: я невиновен.
— Но послушайте… — начал было следователь.
— Я невиновен, — перебил Альбер. — Повторяю это без всякой надежды хоть в чем-то поколебать вашу уверенность. Да, все свидетельствует против меня, все, вплоть до моего поведения здесь. Да, перед такими невероятными, странными, страшными совпадениями я дрогнул духом. Я подавлен, потому что не в силах доказать свою невиновность. Но я не отчаиваюсь. Мои жизнь и честь в руке божией. И хоть сейчас вы убеждены, что я погиб, все равно, сударь, я верю и не отвергаю возможности оправдания. Более того, я жду и надеюсь.
— Что вы хотите этим сказать? — поинтересовался следователь.
— Только то, что сказал.
— Итак, вы упорно все отрицаете?
— Я невиновен.
— Но это же безумие!
— Я невиновен.
— Ну, хорошо, — сказал г-н Дабюрон, — на сегодня достаточно. Сейчас вам прочтут протокол, а затем отведут в камеру. Предлагаю вам подумать. Может быть, ночью вы все-таки решитесь раскаяться. Если у вас появится желание побеседовать со мной, в котором бы часу это ни было, скажите, чтобы меня позвали, и я приду. Я распоряжусь на этот счет. Читайте, Констан.
Когда жандармы увели Альбера, г-н Дабюрон пробормотал вполголоса:
— Ну и упрямый негодяй!
Само собой разумеется, у него не было и тени сомнения. Он верил, что Альбер — убийца, как если бы получил его признание. Даже если обвиняемый до конца следствия будет упорствовать и отрицать свою вину, на прекращение уголовного дела при имеющихся уликах нет ни малейшего шанса. Г-н Дабюрон был уверен, что доведет его до суда, и готов был поставить сто против одного, что присяжные на все вопросы ответят утвердительно.
Тем не менее, оставшись один, г-н Дабюрон не испытывал того внутреннего и, надо признать, тщеславного удовлетворения, какое у него бывало всякий раз после хорошо проведенного допроса, в результате которого он, как сегодня Альбера, прижимал «своего обвиняемого» к стенке. Внутри что-то грызло его и раздражало. В глубине души он ощущал непонятное беспокойство. Да, он победил, но победа принесла ему лишь чувство неловкости, уныния и недовольства собой.
А еще больше испортила ему настроение мысль, настолько элементарная, что он просто не понимал, как она сразу не пришла ему в голову, и даже злился на себя за это.
«Что-то ведь подсказывало мне, — думал г-н Дабюрон, — что, если я соглашусь участвовать в этом деле, к добру это не приведет. И теперь я наказан за то, что не послушался внутреннего голоса. Нужно было уклониться. Виконт де Коммарен все равно был бы арестован, заключен в тюрьму, допрошен, уличен, предан суду и, вероятней всего, казнен. Но тогда я, непричастный к следствию, мог бы вновь оказаться возле Клер. Она будет в безмерном отчаянии. Оставшись ее другом, я мог бы сочувствовать ее горю, смешивать с ее слезами свои, смягчать ее скорбь. Со временем она утешилась бы, возможно, даже забыла. И уж конечно, испытывала бы ко мне признательность и даже… Кто знает!.. А теперь, что бы ни случилось, я буду внушать ей только ужас. Мой вид станет ей ненавистен. Я навсегда останусь для нее убийцей ее возлюбленного. Я собственными руками вырыл между ней и собой пропасть, которую не заполнить и за тысячелетие. Я потерял ее во второй раз по собственной неисправимой глупости».
