— Вы его никогда не добьетесь.

— Вы так полагаете? — поинтересовался граф де Ком-марен. — Может, вы тоже против него?

Альбер знал по опыту, в какой ожесточенный спор пытается втянуть его отец, и промолчал.

— Ладно, пускай я мечтаю о несбыточном, — согласился граф. — В таком случае дворянство обязано исполнить свой долг. Пусть все дочери и младшие сыновья в знатных родах принесут себя в жертву. Пусть они согласятся в течение пяти поколений оставлять целиком родовые поместья старшему в семье и удовлетворятся ста луидорами ренты. Таким способом удастся еще восстановить крупные состояния. Семьи уже не будут раздирать противоположные интересы и эгоизм, они будут объединены общей целью. У каждого рода будет свой государственный интерес, так сказать, собственное политическое завещание, которое будут передавать друг другу старшие сыновья.

— К сожалению, — заметил виконт, — нынешние времена не способствуют самопожертвованию.

— Знаю, — отпарировал граф. — Очень хорошо знаю, и даже в своем доме имею тому доказательство. Я, ваш отец, просил, заклинал вас отказаться от женитьбы на внучке этой старой дуры маркизы д'Арланж. Чего же я добился? Да ничего! И после трех лет борьбы я вынужден был уступить…

— Но, отец… — пробормотал Альбер.

— Все, все, — прервал его граф. — Вы получили мое слово, и кончим на этом. Но запомните мое предсказание. Вы наносите смертельный удар нашему роду. Вы будете одним из богатейших людей во Франции, у вас родится четверо детей, и они станут, дай бог, просто богатыми. Если же у каждого из них будет такое же потомство, ваши внуки, вот увидите, окажутся в весьма стесненных обстоятельствах.

— Отец, вы все видите в черном свете.

— Естественно, и это мой долг. Это способ избегнуть разочарований. Вы толковали мне о счастье всей вашей жизни. Да что за глупости! Человек, поистине благородный, прежде всего думает о своей фамилии. Мадемуазель д'Арланж хороша собой, обворожительна, можете присоединить еще кучу эпитетов, но у нее нет ни гроша. А я выбрал для вас богатую наследницу…

— Которую я не смогу полюбить.

— Хорошенькое дело! Она принесла бы вам в переднике четыре миллиона. Да нынче ни один король не дает такого приданого своим дочерям! Я уж не говорю о надежде на…

Разговор на эту тему мог затянуться до бесконечности, но виконт вопреки явным усилиям отца мыслями был далек от начавшегося спора. Лишь иногда, и то, чтобы не играть роль безмолвного наперсника, он выдавливал из себя несколько слов.

Это отсутствие сопротивления бесило графа куда сильней, чем упрямое несогласие. И он прилагал все силы, чтобы побольней уколоть сына. Это была его обычная тактика.

Однако тщетно он расточал язвительные замечания и злобные намеки. Вскоре он до того разгневался на Альбера, что после какого-то лаконичного ответа совершенно вышел из себя.

— Да черт побери! — вскричал он. — Сын моего управляющего и тот рассуждал бы не так, как вы. Чья кровь течет в ваших жилах? Я нахожу, что вы ведете себя как плебей, а не виконт де Коммарен!

Бывают состояния души, когда любой разговор оказывается бесконечно тягостным. Уже почти целый час, выслушивая отца и отвечая ему, Альбер испытывал невыносимые муки. Наконец терпение, которым он вооружился, лопнуло.

— Ну что ж, — ответил он, — если я плебей, то, вероятно, тому есть основательные причины.

Взгляд, которым виконт сопроводил эти слова, был настолько красноречив и недвусмыслен, что граф даже вздрогнул. У него совершенно пропала охота продолжать спор, и он нерешительно поинтересовался:

— Что вы хотите этим сказать, виконт?

Альбер уже успел пожалеть, что не удержался. Но отступать было поздно.

— Мне нужно поговорить с вами, — произнес он с некоторым смущением, о весьма серьезных вещах. На карту поставлена моя и ваша честь, честь нашего рода. Я хотел объясниться с вами и думал отложить это до завтра, не желая волновать вас в день приезда. Но если вы настаиваете…

Граф слушал сына с плохо скрываемым беспокойством.

— Можете мне поверить, — продолжал Альбер, с трудом подыскивая слова, — я никогда, что бы вы ни сделали, не позволю себе обвинять вас. Ваша неизменная доброта ко мне…

Этого г-н де Коммарен вынести не смог.

— Обойдемся без предисловий, — прервал он сына. — Хватит слов, говорите о фактах.

Альбер молчал несколько секунд. Он думал, как и с чего начать. Наконец он произнес:

— Покуда вас не было, я ознакомился со всей перепиской между вами и госпожой Валери Жерди. Да, со всей, — повторил он, делая упор на этом слове, и без того весьма многозначительном.

Граф не дал Альберу продолжать. Словно ужаленный ядовитой змеей, он так резко вскочил, что стул его отлетел на несколько шагов.

— Ни слова больше! — грозно крикнул он. — Ни звука! Я запрещаю вам!

Но, очевидно, граф устыдился первой своей реакции, потому что тут же обрел обычное хладнокровие. С неестественно спокойным видом он поднял стул и уселся за стол.

— Пусть-ка теперь кто-нибудь попробует утверждать, что предчувствий не существует! — промолвил он, пытаясь придать голосу легкую насмешливую интонацию. — Два часа назад на вокзале, заметив вашу бледность, я заподозрил, что произошло что-то скверное. Я догадался, что вам стала известна вся или хотя бы малая часть этой истории. Я это чувствовал, был уверен в этом.

Затем настало долгое молчание, крайне тягостное для обоих собеседников, верней, противников: каждый собирался с мыслями, прежде чем приступить к опасному объяснению.

По молчаливому соглашению отец и сын опустили глаза, стараясь не смотреть друг на друга, не встретиться взглядами, которые могли оказаться весьма красноречивы.

Услышав за дверью какой-то шорох, граф подошел к Альберу.

— Вы сказали: главное — честь. Нам следует определить линию поведения и немедленно. Благоволите следовать за мной.

Граф позвонил, в тот же миг появился лакей.

— Предупредите, — приказал граф, — что ни меня, ни виконта ни для кого нет.

Разоблачение не столько изумило графа де Коммарена, сколько разгневало.

Стоит ли говорить, что вот уже двадцать лет он боялся, что истина когда-нибудь откроется. Он знал: как ни охраняй тайну, она может выплыть наружу, тем паче из четырех человек, знающих ее, трое еще живы.

Он не забывал, что совершил величайшую глупость, доверив ее бумаге, как будто ему не было известно: существуют вещи, о которых не пишут.

Как мог писать о таких вещах он, осмотрительный дипломат, политик, привычный к предосторожностям? И как, написав, спокойно позволил существовать этим разоблачительным письмам? Почему не уничтожил чудовищные улики, которые в любой момент могли быть обращены против него? Это можно объяснить лишь безумной страстью, слепой, глухой и не думающей о последствиях.

Сущность страсти в том, что она верит, будто никогда не кончится, и даже перспектива вечности для нее коротка. Полностью погруженная в настоящее, она нисколько не заботится о будущем.

Какой мужчина думает о том, что следует остерегаться женщины, которую он любит? Влюбленный Самсон вечно подставляет без всякого сопротивления свои волосы ножницам Далилы.

Графу, когда он был любовником Валери, и в голову не приходила мысль потребовать свои письма у обожаемой сообщницы. Если бы такая мысль и пришла, он тут же отверг бы ее как оскорбительную для его ангела.

Что за причины могли заставить его усомниться в сдержанности любовницы? Не было их. Скорее уж он мог полагать, что она больше его заинтересована в исчезновении малейшего свидетельства о том, что произошло. В сущности, разве не она извлекла пользу из этого гнусного обмана? Кто получил чужое имя и состояние? Не ее ли сын?

И только восемь лет спустя, когда граф, сочтя себя обманутым, порвал связь, которая составляла счастье его жизни, он подумал, что надо бы забрать эти опасные письма.

Но он не представлял, каким образом это осуществить. Тысячи причин мешали ему действовать.