– Они двойняшки, – добавила Флимм.

– Привет, – я улыбнулась им и виновато сказала старушке: – Знала бы, что у вас есть внуки, принесла бы угощение. Ой, простите, я и так должна была принести что-то. Вы ведь угостили меня пирожками. Простите, я совсем не умею заводить знакомства с соседями. Всю жизнь прожила на одном месте и не привыкла еще…

– Не стоит переживать! – оборвала меня Флимм. – Марта и Луи не мои внуки. Они – дети наших с вами соседей, молодой семейной пары. Прибегают ко мне временами, а я и не против. Своих-то детей у нас с мужем никогда не было, а деток я люблю. Кто знает, сколько мне еще жить осталось? Хоть с малышами понянчусь.

– А как они вошли?.. – спросила я и осеклась, обернувшись на дверь, которую сама-то с трудом открыла. А я не немощная старушка, и не семилетний ребенок, но мне пришлось приложить усилия, чтобы сдвинуть ее с места.

Флимм проигнорировала мой вопрос. Смотрела на меня всё тем же пустым взглядом, стоя посреди комнаты. Дети молча вылезли из-за стола и, не прощаясь, скрылись в прихожей. Скрипа двери я не слышала, но спустя пару секунд увидела, как Луи тащит Марту за руку через двор к воротам.

По спине снова пробежал уже знакомый холодок. Как в то утро, когда Флимм пришла ко мне знакомиться.

Я тряхнула головой, решив, что странности мне мерещатся от усталости. Даже не физической, – хотя в последние месяцы я работала так много, что некогда было вдоволь выспаться, – а эмоциональной. Я и без Ретта уже готова была идти к доктору за успокоительным, а с появлением в моей жизни бывшего совсем с катушек могла съехать.

– Чаю? – предложила Флимм.

– Не откажусь, – зачем-то согласилась я, хотя чаю не хотелось. Дождалась приглашения сесть за стол и устроилась на скамейке. – Вы не против поговорить о жизни города? – спросила я, не став юлить. – Я журналист, и хотя в Ковенторе я в… свадебном отпуске с моим мужем, была бы рада узнать чуть больше о жизни города и написать об этом в журнале. Развлечений здесь немного, не так ли? Так что я решила не терять время зря.

– Да что о нем говорить, – пожала плечами Флимм, снимая с печи чайник. – Город как город. Население тысяч пять человек или чуть больше, а может, и того меньше. Переписи не было уже многие годы.

Я чиркнула в блокноте: “Пять тысяч жителей”.

Флимм насыпала чайные листья в заварник, залила водой и поставила его на стол. Вытащила из пыльного шкафа фарфоровые чашки, повертела их в руках и вернула на полку. Вместо них достала простые глиняные кружки, будто решив, что фарфор для посиделок с соседкой не годится. А я была и не против, мне все равно из чего пить чай, который и пить-то не собиралась.

– Давно вы здесь живете? – спросила я.

– Да вот уже лет… – Флимм задумалась, уставившись невидящим взглядом в окно. – Забыла. Представляешь? Забыла, в каком году мы с мужем сюда переехали. Но уже давно, очень давно.

– А ваш муж… Простите, не мое дело. Можете не отвечать.

– Шляется, небось, снова, – грубо ответила Флимм. – Я его почти не вижу. Гуляет он, знаешь ли. Сколько его помню, всегда он таким был.

Я растерянно глянула на свои записи. О муже-изменнике писать или не стоит? Подумав секунду, все же сделала заметку.

– Вы знакомы со старичком, что живет в маленьком домике у кладбища? Я встретила его на днях, когда только приехала, но даже не спросила имени. Он показался мне не очень разговорчивым, и я не стала докучать ненужными расспросами.

– Ты о Герберте? Да он злой, как черт, лучше с ним вовсе не видеться.

– У него что-то случилось, или он всегда таким был?

– Случилось, – проворчала Флимм, ставя передо мной кружку с чаем.

Я отметила про себя, что на поверхности воды плавает мутная пленка, какая бывает, если чай очень долго простоит в кружке и остынет. Чтобы убедиться, что мне не привиделось, сделала осторожный глоток.

Чай был холодным. Кислым. Старым.

Я отставила кружку, силясь не показать удивления. Даже посмотрела на чайник, который Флимм уже убрала с плиты. Взгляд зацепился за дверцу обыкновенной дровяной печи, – электрической техники в доме старушки не было.

В печи не тлели угли. Не полыхал огонь. И в целом она казалась давно не топленной. Воздух в доме был ледяными, он щупальцами полз под одежду, но в этом ничего удивительного – трухлявые стены продуваются.

Так, ладно… Стариков часто настигают разные старушечьи болезни. Они теряют память, ориентацию в пространстве, а иногда и вовсе сходят с ума. Флимм вполне могла быть одной из тех пожилых дам, которые искренне верят, что когда-то принадлежали к древнейшему княжескому роду. Такие, как она, бегают голышом по улицам, едят несъедобное и частенько бросаются на прохожих с топорами. Ставят чайник на холодную плиту и думают, что вода закипит.

Старушка больна. Очевидно.

– У Герберта, говорите, что-то произошло, из-за чего он стал злым, так?

– Угу, – хмыкнула Флимм, вытаскивая из миски, накрытой полотенцем, печенье. Песочный квадратик не рассыпался в ее руках, не оставлял крошек. Старушка не кусала его, а мусолила ввиду отсутствия зубов, но печенье казалось давно окаменевшим. – Враг у него был с самого детства. Еще мальчишками Герберт и Трикс не поделили девчонку. Я уж даже не помню, как ее звали. А когда повзрослели, то Герберт женился на ней. Трикс к тому времени уехал на заработки на север, а десятки лет спустя вернулся и попытался увести у Герберта жену. Мол, любил ее всю жизнь, забыть не смог. Герберт, конечно, оказался против. Он уже и не думал, что в довольно преклонном возрасте его настигнет подобная юношеская глупость.

Флимм бросила печенье на стол и пригубила чай. Не отпила, а так – смочила губы. Посмотрела в окно, потом на меня:

– Трикс заколол его вилами.

– Кого? – сиплым голосом спросила я. Горло отчего-то вдруг пересохло.

– Ну, Герберта же. Заколол, а старуху забрал с собой на север. Уехали они, а Герберт один остался.

– Не насмерть же заколол, – прошептала я, нервно усмехнувшись.

– Нет, конечно. Ты ведь видела Герберта живым, разве нет?

– Надеюсь, – еще более нервно хохотнула я.

– Живой, даже не думай. Не привиделось тебе, да и мне уж тем более. Трикс поранил его, только и всего. Герберт, правда, уверяет всех, что грудь до сих пор болит. Будто вилы в него были всажены по самую рукоять.

– А давно это было?

– Давненько уже.

Я поймала себя на мысли, что почти ничего не записала. Флимм ошарашила меня рассказом, и я забыла, зачем пришла. Пришлось спешно прощаться и бежать домой, пока из головы не вылетело ничего из того, что рассказала соседка.

Но меня вновь задержала дверь. Я оторопело смотрела на нее, трижды пытаясь отворить. Дергала вверх и вниз, в стороны, но она не поддавалась.

– Да через окно уж лучше, – посоветовала Флимм, указывая на плотно закрытые створки. – Малышня поди так и пробирается каждый раз.

– А вы-то как из дома выходите? – спросила я холодея.

Флимм улыбнулась, обнажив беззубый рот. И снова оставила вопрос без ответа.

Я рванула створки на себя. Выскочила через оконный проем, горя желанием быстрее отсюда убраться. По зарослям мчалась с бешено колотящимся сердцем. Сорняки путались вокруг ног, цеплялись за лодыжки, не давали уйти. И только когда я оказалась во дворе своего дома, остановилась.

Я не могла понять, что именно меня испугало. Обычная старушка, болтливая немного. Покосившаяся дверь, которую невозможно открыть, не приложив достаточно усилий. Ну а дети заходят в дом и выходят из него через окно…

Все это было простым и понятным, но по неизвестной мне причине я больше не хотела возвращаться в дом Флимм.

Соседка произвела на меня совершенно ужасное впечатление.

С ней что-то было не так, и я не могла понять, что именно. Может быть, холод, которым от нее веет? Или слишком колючий взгляд? У стариков не бывает такого взгляда. Их глаза обычно теплые, в них читается мудрость прожитых лет и полное смирение с неизбежным концом жизни.