Дверь тут же открыл дворецкий. Пройдя под руку с Хэммингом внутрь, Марша резко высвободилась и жестом приказала не трогать ее.

Она закрыла глаза и, приставив палец к губам, призывая молчать, медленно привела дыхание в порядок. Никто не смел ослушаться.

– Что-то стряслось? – шёпотом осведомился дворецкий, подойдя к Хэммингу.

– У дамы случился приступ, – пояснил Найтблюм. – Мистер Гринхэлм поручил передать её вам.

– Ясно… О да, конечно, – спохватившись, сказал Красвелл беспокойным голосом.

– Карсвелл, – тихим голосом сказала старуха, – проводите меня в мою комнату.

– Прошу госпожа, – подскочив к ней, ответил дворецкий и взял её под руку.

Дворецкий и Марша удалились, оставив риэлтора вновь созерцать холл.

Глава 5 Мановение

 Cмысла возвращаться к группе уже не было.

Ну раз так, то Хэмминг решил ещё раз пройтись по холлу и осмотреть более мелкие картины поближе вместе с иными достопримечательностями, которые он приметил ранее. Он поднялся по ступеням на второй ярус и принялся за этот, требующий напряжения внимания, однако невероятно приятный процесс. Хоть он и не был специалистом в живописи, но обладая замечательной наблюдательностью, Найтблюм любил созерцать полотна вне зависимости от престижа художника. Ему было важно не громкое имя, а то, что чувствует он при взгляде на полотно. Ведь даже молодой художник может удивлять. Судя по репертуару развешанных по стенам картин, глава семейства Гринхэлм придерживался схожего мнения.

Однако в подавляющем большинстве, малоопытные художники, хоть и обладают прекрасным образованием, на практике не всегда умеют его должным образом применить. К примеру, тайные подробности на полотне, которые так любят помещать в свой работы энтузиасты. Ввиду отсутствия опыта молодые художники привыкли выпячивать их, тем самым лишая их сокровенности. В то время как великоопытный художник, умудряющийся сохранять энтузиазм в своём возрасте, напротив – намеренно сокроет эти моменты. Немудрено, ведь новичок боится, что его мастерство, упирающееся иногда только в этот нюанс, никто не заметит. Опытный же намеренно сокроет эту деталь, ведь для него нет уже смысла гнаться за некоей эфемерной славой, он – творец. И чем сложнее будет расшифровать его мысль, захваченную в позолоченные рамки полотна, тем достойнее будет ценитель, разгадавший оную. Это способствует расширению умения мыслить. Ведь картина – это целая книга. Так жаль, что большинство современных «творцов» ограничиваются написанием памфлетов.

 Хэмминг становился довольно чутким человеком, когда дело касалось предметов искусства, особенно картин. Так, например, ему совсем не нравились картины да Винчи. Да, о его мастерстве вопроса не стояло, он был великим художником. Найтблюма отталкивало то, что люди на картинах Леонардо казались фальшивыми, словно актеры, играющие свои роли. Возможно дело в людях, которые могли позировать художнику, считал он. Ему по нраву были картины с долей мистики, но самыми любимыми были картины фантастические. Такие картины, он считал, показывают всю силу воображения художника. У многих фантастов, к сожалению, полотна получались нечеткими, детали, которых они не видели, а могли только представить выходили ненатуральными. То начинала страдать светотень, то падала детализация. Это немного расстраивало его, достойных картин такого рода было не так уж много. Картины Ганса Рудольфа Гигера приходились ему особо по душе. Как называл их автор, фантастический реализм, биомеханика. В его картинах, половину из которых подавляющее большинство людей сочло бы возмутительно непристойными, словно специально призванными вызывать эмоции, Найтблюм видел безразличную, холодную логику, чуждую самой сути человека. То, что могло у праздного обывателя вызывать только трепет и страх неизвестного, ему же казалось таким любопытным, ему хотелось понять природу этого страха, представить суть и назначение механизмов, изображенных там; как они могут функционировать. Он представлял, что может быть с несчастным странником, попавшим вдруг туда, в те залы. Что каждый неверный шаг или прикосновение, могут стать преддверием страшных мук и неведомой боли. Но, тем не менее, Найтблюм всегда считал, что нет ни одной вещи страшнее смерти, есть вещи ведущие к смерти, они и вызывают настоящий страх, всё остальное – ерунда. Он был убеждённым атеистом.

 Картина, которая ему приглянулась, была выполнена в чёрных и синих тонах. На ней было изображено нечто в ночи отдаленно напоминающее человека с чертами ящера. Оно стояло по пояс в воде, на фоне скал. Существо стояло скрючившись. Спина – огромный горб, на котором красовались тупые, обтянутые толстой кожей костистые парные шипы, идущие вдоль позвоночника. Открытая пасть, усеянная иглами зубов, мутные стеклянные глаза без зрачков. Огромные руки и крупные жилистые лапы. Стоя в пол-оборота, оно смотрело своими зловещими глазами на зрителя, раскрыв пасть и высунув черно-красный язык. Надпись на картине гласила: Стивен Эйслер, «Страж ночи». Эта картина приглянулась ему среди остальных, казавшихся на данный момент откровенно скучными.

После того, как Гринхэлмы вернулись день словно встал. Все изрядно подустали после активной игры, в том числе лошади. Потому оставшаяся половина дня была проведена относительно спокойно.

После пятичасового чая все распределились по комнатам, кому с кем было удобнее. А Хэмминг предпочёл посетить библиотеку.

Прохаживаясь среди высоких книжных шкафов, изредка пробегаясь глазами по корешкам заинтересовавших его произведений, риэлтор раздумывал совсем о другом. Его волновал фундамент, путь к которому лежал через огромный подвал, в котором, хоть и пустом на первый взгляд, находилось что-то…

Этой ночью Хэмминг спал как убитый. Приятная усталость, горячий душ, необычайной свежести воздух.

Белая тюль гуляла лёгкими призрачными волнами, поднимаемыми свежим ветерком, пробивающимся сквозь небольшую щель в приоткрытой фрамуге. Шёлковое постельное бельё, мягкое дутое одеяло, едва слышимые за дверью звуки проходившей мимо по коридору служанки. Слух у Найтблюма был так же чуток как и остро его зрение. Крепкий сон однако шёл не совсем своей привычной дорогой.

Риэлтору снилось как он едет на велосипеде по песчаному пляжу в столь приятную ему серую погоду. Лёгкие едва ощутимые покусывания прохладных дождевых капель касались кожи его довольного лица. А вдали распростёр свои объятия безграничный океан, скрываемый на горизонте застилающим его туманом.

Шины старенького велосипеда утопали в схватившемся от влаги песке, оставляя позади едущего две рыхлые, постоянно борющиеся между собой канвы.

Океан был безмятежен, разговаривая с сонным миром голосом далёких волн. Шум вод касался слуха Хэмминга, доставляя радость умиротворённой душе.

Ноги крутят педали. Песок становится влажнее, из него сочится вода. Шины всё глубже впиваются в песок. Ногам становится всё тяжелее крутить педали – теперь наезднику приходится чуть привставать с сиденья чтобы вдавить и провернуть педаль.

Токая плёнка воды покрывает весь пляж, словно тот чуток приутоп. Из маленьких отверстий в песке пробиваются маленькие конечности и вот уже мелкие рачки пробиваются ими сквозь тяжелый песок. Их заливает вода, покрытая рваной вспененной плёнкой, но они рвутся наружу. Большинство из рачков вырывается, меньшинство так и остаётся погребённым под пропитанными влагой песком.

Педали крутить всё тяжелее и тяжелее. Хэмминг выворачивает руль в сторону суши, но и суши уже нет. Лишь только пляж теперь, серпом уходящий в безбрежный океан. Океан всё гуще окутываемый туманом. Тяжесть на сердце, шум гигантских водных масс. Буря грядёт…