Весь год мы будто бредем по песку, утопая в нем все глубже и глубже и ни на шаг не приближаясь к месту, где хотели бы оказаться. Ноги как налились свинцом, я все время чувствую себя на взводе.

Я подозреваю его, иногда ловлю себя на том, что украдкой вглядываюсь в выражение его лица, в свет в его глазах. Нервничаю, ищу доказательства.

Где-то в уголке сознания мелькают зеленые тени.

На этом фоне возникает человеческая фигура и начинает подниматься в гору.

Да, я подозреваю, что он причастен к смерти того человека.

Поначалу меня одолевало лишь смутное беспокойство, но вскоре оно переросло в подозрение, и сейчас я почти убеждена в этом. Убеждена настолько, что могу четко представить себе момент, когда он его убил.

В последнее время эта сцена раз за разом возникает у меня перед глазами. Когда я еду на работу, покупаю в автомате чай, стираю белье. Образ такой точный, что я замираю от испуга и снова и снова начинаю размышлять над тем, как произошло убийство.

При этом я не собираюсь доносить на него. Тот человек мертв, и официально признано, что это был несчастный случай. Я не намерена ворошить прошлое, чтобы дело пересмотрели.

Но одно обязательно хотела бы узнать: что он думал тогда?

Опять звучит голос. Уже другой, женский.

Маленькая головка в обрамлении коротко подстриженных волос быстро кланяется.

Что-то он про нее говорил… Что она в университете в каком-то клубе числилась с младшего курса? На щеках ямочки и никакой косметики; прямо фрукт, выращенный на органике.

Он уходит к ней, к этой смазливой девчонке. Она уже дожидается его на новом месте.

Когда он сообщил об этом, я пожелала ему счастья и спросила, почему бы им не связать себя узами.

Он подумал несколько секунд и ответил:

– Когда все утрясется.

И вот я и думаю: что бы эти слова значили?

Что должно утрястись? Что надо сделать, чтобы все утряслось?

«Когда все утрясется…»

Я вспоминаю, каким голосом он произнес эти слова, и перед глазами возникает выражение доброжелательности и сдержанности, которое я часто вижу на его лице. Он так же, как и я, хорошо умеет держать в узде эмоции. Когда он сталкивается с серьезной конфликтной ситуацией или хочет скрыть то, что не должен говорить ни в коем случае, на его лице обязательно всплывает необыкновенно добрая улыбка.

Раньше эта его способность восхищала меня, я разделяла его чувства, даже уважала их, но сейчас эта улыбка кажется мне странной и пугающей.

Я начала испытывать страх с того момента, когда мы решили съехать с квартиры и разойтись в разные стороны. Поняла, что дальше вместе жить нельзя. Хотела, чтобы день расставания наступил как можно скорее, и в то же время боялась его прихода.

Что будет, когда этот день придет?

Я не смогу уйти без разговора об этом. Пока в душе остаются сомнения, это невозможно.

Скажет ли он мне правду? И если скажет, поверит ли, когда я скажу, что не выдам его? К какому заключению придет неведомая мне сторона его души – темная и жестокая? Ведь, с его точки зрения, для человека, собирающегося начать новую жизнь, я не более чем препятствие на этом пути.

А раз так, то сегодняшняя ночь лучше всего подходит для того, чтобы я исчезла?

Могу представить, как он скажет: «Как мы съехали с квартиры, так я ее больше и не видел».

Вот почему я много раз говорила ему про Вьетнам, хотя ехать туда вовсе не собиралась, – он должен как следует подумать, прежде чем решиться на какое-то действие. Ведь моя подруга может поднять шум, если я вдруг исчезну. А ему это совершенно не нужно. Мне после расставания с ним еще пожить хочется. Попробовать, как жизнь будет без него. Мысль о том, что, избавившись от меня, он как ни в чем не бывало заживет с этой девицей, невыносима.

И тут в мои раздумья вторгается еще один голос – шепот моего другого «я»:

Легкий ветерок ласкает щеки.

За окном полная темнота. И проникающие через него дуновения представляются мне приглашением самой смерти, пытающейся искусить меня. В груди звучит шепот:

Еще в детстве у меня родилось представление, что жизнь невероятно мимолетна. Я пыталась не думать о своей страшной догадке, делая вид, что она не имеет ко мне отношения. Но бывали моменты, когда мне хотелось, чтобы все, что меня окружает, исчезло без следа вместе со мной.

Я могу умереть, например, или попрощаться навсегда.

Могу выбрать любой из вариантов.

Но мир из-за этого не остановится.

Я лениво подползла к окну и через сетку посмотрела в темноту.

Он убил того человека, а этой ночью убьет и меня. Мой прах где-нибудь закопают, а он будет жить с этой девицей, и мир тоже будет существовать дальше.

Если итогом ночи станет моя смерть, то салат, стоящий сейчас на чемодане, весь сегодняшний разговор – все это исчезнет без следа, как лопающиеся на мыльной пене пузырьки.

Я снова переживаю давящее ощущение быстротечности жизни, посещавшее меня неоднократно.

Становится тяжело дышать, я втягиваю в грудь проникающий сквозь сетку ветерок.

Детский скверик за окном, который мы считали своим садом, своей верандой, сейчас будто где-то далеко-далеко.

Я слышу его торжествующий голос:

По ночам, когда от жары было невозможно уснуть, мы выходили из дома в сквер. Сидели в темноте на качелях и пили пиво. Там мы могли говорить на самые откровенные темы, чего не могли позволить себе дома. Начав жить вместе, мы часто разговаривали на улице.

Я вижу его волосы, освещенные стоящим в парке фонарем, запотевшую алюминиевую банку в его руке. Слышу скрип качелей.

Может, и сейчас стоило бы посидеть вот так рядом на качелях и поговорить о том, что случилось год назад? Однако этого никогда больше не будет.

Ребенком мне приходилось ждать своей очереди, чтобы покачаться на качелях. Но теперь, похоже, качелям приходится дожидаться, когда кто-нибудь придет и сядет на них. Может быть, это и значит стать взрослым – больше не надо стоять в очереди на качели?

Мы зашли достаточно далеко. До чего еще мы дойдем этой ночью?

Я инстинктивно выпрямляю спину.

Он вернулся.

Тело всегда инстинктивно реагирует на звук его шагов, когда он поднимается по лестнице. Я узнаю их сразу.

Дверная ручка поворачивается, раздается щелчок, и дверь открывается.

– Это ты?

Я изображаю на лице спокойную улыбку. Делаю это перед человеком, который, возможно, собирается меня убить.

Пластиковый пакет, в котором я нес бутылку с зеленым чаем, был увесистым.

Открывая дверь, я почувствовал, что рука затекла – ручки пакета впились в пальцы. Почему продукты и напитки такие тяжелые?

Я узнал это, когда, окончив школу, уехал от родителей и начал жить самостоятельно. Денег не хватало, и для экономии приходилось готовить самому. Мне с детских лет не нравится вкус фастфуда, что для людей моего поколения редкость.

Картофель, лук, капуста, яблоки, растительное масло, консервированный тунец.

Эти продукты – как бы живые, поэтому и тяжелые. Я покупал их в ближайших супермаркетах и постепенно привык готовить. Занятие это мне нравилось, и еще я старался закупаться на оптовках, придумывал разные блюда.

Как-то раз я зашел к приятелю, с которым мы вместе ходили в студенческий клуб, и удивился тому, что узнал. Он был большим фанатом патинко[2] и почти все товары первой необходимости брал в игровом салоне на свои выигрыши. Любил еду быстрого приготовления и дома жил только на сухой лапше, которую заливал кипятком, и всякой ерунде из пакетиков.