На другое утро ее встретил Авдеич у бытовки с каким-то молодым мужиком и сказал: «Вот, Клава, этого у нас Мишкой зовут. Ему давно хорошую напарницу надо было по шабашкам ходить. Смотри, Мишка, какую кралю от сердца отрываю! Сам бы с ней куда хочешь двинул, хоть в разведку, но староват я стал для такой бабоньки. Это же такой нежный фрукт! Таких уже нынче не производят. Ты, Михаил, понимать должен, что такие роскошные девушки без аванса на шабашку с тобой, сопляком, не пойдут». Клава и Михаил краснели и стеснялись смотреть друг другу в глаза. Наконец, Михаил выдавил из себя вопрос: «А сколько Вы, Клава, авансом берете?» Клава испугалась до слез, а Авдеич строго одернул Михаила, что такие, как Клава, меньше тридцати рублей в аванс не берут. Клаве стало страшно, что Михаил откажется, она хотела сказать, что пойдет работать и без всякого аванса, но Михаил уже сунул ей в ладонь три красненьких.

В субботу утром Михаил встретил ее на остановке, молча взял из рук портфель, и они отправились куда-то в центр города ремонтировать частную квартиру.

В институт Хиля, естественно, в первый год не поступила. Во-первых, она решила быть юристом, что несколько покоробило ее родственников. А сразу на юриста поступали только грузины, а остальные, как водится, шли на юридический с горячим стажем, или после армии, или из деревни. Девушки вообще редко шли, только с рабфака. В основном, парней туда принимали. А такие, как Хиля, вообще никак не шли, даже если брали мамину фамилию Шпак, а не папину — Видергузер. А ведь кроме национальности в анкете абитуриента надо было еще писать про дядю Леву из Владимира, который к тому времени взял да и перебрался в Израиль. Поэтому после Хилиного провала в институт был собран большой семейный совет всех Шпаков и Видергузеров. И, после огромной порции бабушкиной коронки — рыбы с морковкой, двоюродный папин брат предложил такой ход, что все экзаменаторы юридического факультета должны были при виде Хили прослезиться и понять, наконец, что ни Шпаков, ни Видергузеров им голыми руками не взять. Хиля с мамой весь вечер подавали и подливали, но Хиля, ввиду расстройства, из-за своего провала, путала национальные кулинарные термины, поэтому, чтобы не делать родственникам лишний раз больно, она так и спрашивала: «А хочите, дядя Хаим, еще рыбки с морковкой? Это сама бабушка делала!»

Горючая слеза должна была прошибить экзаменаторов при виде Хилиной анкеты, которую брал на себя дядя Хаим, работавший начальником снабжения автопарка. С понедельника она должна была стать там сменным слесарем. Тут все женщины, сидевшие за столом, сделали круглые глаза, поперхнулись рыбой и дружно ахнули. Но в том-то и была самая изюминка. Слесарем Хиля становилась только в трудовой книжке, а на самом деле работать слесарем Хилю дядя Хаим вовсе не заставлял. Она у них должна была за стеклянным окошечком сидеть в тулупе, в цивильной культурной обстановке и отмечать путевки автопарковским водилам.

Что такое счастье? Это что ли, просто когда есть деньги? Когда можно поздно вечером купить даже зимнюю лисью шапку-формовку, о которой давно мечталось, у старого, сильно пьющего скорняка, что с лета торговал тайком возле продуктового магазина? Или, когда мамка почти не пьет и служит нянечкой в больнице, принося оттуда восемьдесят семь рублей и дармовые лекарства от сердца? Это, наверно, все вместе. Счастье, когда с двух авансов, Клавкиного и мамкиного, не дожидаясь окончаловки, можно купить телевизор. Не цветной, да и не в магазине, конечно. И, конечно, добавив деньги с шабашек. Счастье и то, что теперь Клава ремонтировала квартиры у завскладом магазина «Мебель» и грузчиков магазина «Товары для дома», ведь ей столько всего надо было купить. У нее ведь даже занавесок раньше не было! А может счастье, это когда в доме есть новые табуреты и занавески? Какая же тонкая эта штука — счастье…

У Миши были густые темные ресницы, Клаве хотелось смотреть на них долго-долго, но это было очень неловко. Поэтому она кидала на Мишу короткие, но внимательные взгляды до следующего раза, когда на него можно будет посмотреть еще раз. И еще Миша, по подсказке Авдеича, считал, что раз Клава теперь его кадра, то он, кроме аванса и окончаловки, обязан ее кормить. Он разламывал булку и передавал ее Клаве. Их пальцы соприкасались, и оба краснели. А потом Миша доставал Клаве бутылку кефира, и их пальцы соприкасались снова… Миша носил еще хромированную стремянку, которую сделал для Клавы один сварщик, друг Авдеича. Она была очень красивая, почти такая же, как брусья в школе, на которые ей не давали взбираться. И совершенно напрасно, стремянка ее выдерживала. Миша помогал ей взбираться, обнимая за талию, и они опять краснели. А ведь после воскресной работы, Миша приглашал Клаву в кино на последний сеанс! Такого ей даже не снилось ни разу за всю жизнь!

И началось у Клавы счастье. Оно было тихим и неприметным, как пушистый, несмелый первый снег. Может быть, оно бы исчезло, растаяло бы в слякотной октябрьской оттепели, но старухи и Авдеич ревностно берегли его от чужого недоброго глаза. Ох, какое же это было счастье! За все, про все и на все времена…

Вот и пролетели две зимы и два лета. Отпуск даже давали — один раз, осенью. И просидела Хиля ровно два года за окошечком в дежурке, засыпаемая автодорожными комплиментами и шоколадом. Все два года она аккуратно отмечала путевки и читала книжки про милицию. С такой анкетой она тут же поступила на рабфак, а потом, наконец, стала-таки студенткой юридического факультета к неописуемой радости бабушки, папы, мамы и всех прочих Шпаков и Видергузеров. После триумфа родственники Хили обзванивали всех знакомых: «А наша Хилечка, да вы ее знаете — дочка Раи и Самуила, поступила на юридический! Ай, вы сами не понимаете, как нам всем пришлось над этим подумать! Так Вы сами представьте теперь, как нам надо для домашней воспитанной девочки место юристконсульта! А еще, например, бывает место у Исаака Израйлевича нотариусом. Может вы знаете кого-нибудь, кто бы взялся об этом подумать?» Так они и звонили, и думали все пять лет, пока Хиля не закончила университет и не распределилась в районное отделение милиции. Папа вообще переносил удары судьбы гораздо мужественнее мамы. А у мамы нервы были слабые, она сидела у бабушки на кровати, и они вдвоем в голос ревели и извинялись перед всеми сынами Израиля и дочерьми Сиона, что не смогли из-за коммунистической пропаганды воспитать нормальную еврейскую девочку. Потом был собран большой совет Шпаков и Видергузеров, на котором решили, что через полгода Хиля одумается, встанет на торную дорогу и пойдет в нотариусы или адвокаты. А милиция, утешил бабушку дядя Хаим, это даже интересно. Потому что в милиции хорошо принимают в партию, а без этого Хиле не работать у них в главке. А под конец вечера, когда они еще выпили, мамин брат — дядя Наум всем показывал кукиши и кричал, что евреи — героическая нация, что это скоро все поймут, когда они полетят в космос, а этого дня осталось ждать уже недолго, раз Хилька записалась в милицию.

— Ты чо, девушка, с катушек съехала? — оторопел начальник отделения, полковник Алексеев, разглядывая Хилин диплом с отличием. — А-а… Ты, наверно, в аспирантуру метишь! Ты материал собрать хочешь! Так все с тобой ясно, отправляйся к девчонкам в канцелярию!

Но Хиля шепотом заверила полковника, что с самого детства мечтала об оперативной работе и просит назначить ее согласно распределения. Хиля выросла в красивую черноглазую девушку, при этом она почти не красилась и держалась скромно. У Алексеева было своих таких двое девиц дома, и он с ужасом представил, что они вот так же вдруг с понедельника приходят к нему в отделение на работу, и он садит их в раздолбанный газик и посылает с развязными операми на бытовое убийство какой-нибудь старухи по пьяной лавочке. Он смотрел на Хилю и думал, как она станет буквально через полгода после дежурств пить водку не закусывая и смолить сигареты одну за другой в ожидании судмедэксперта возле протаявшего по весне трупа…