Из сарая с коровой Зорькой и овечками Клавка с бабкой вытащили Хилю уже в самую темень, когда в небе сияло множество звезд, и с Хили упала шапка, когда она принялась искать Большую медведицу. Бабка с опаской сказала, что в их местах медведиц лучше зимой не искать, не приведи Господи. А то вот выйдут сами голодные из лесу, так сами их и найдут, если им Зорьки не хватит. Потом, когда Хиля, намаявшись, спала без задних ног на атаманке в горнице, Клавка с бабкой сидели у керосинки и говорили про жизнь.

— Клав, это что за имя такое странное — Хиля? Они не из татар, случаем, будут? Уж шибко она черноголовая по нашим местам.

— Не-е, бабань. Хиля — еврейка, Рахиль по-ихнему. Хорошая девка, в математике мне помогает. Да по всей учебе меня подтянула. Мы же тут почти не учились, все на уборке да посевной вкалывали, а Хилька у меня все пробелы ликвидировала!

— Ты подумай-ка, Клав, какой эти евреи живучий народ, — одобрила бабка. — Видишь, даже у нас прижилися. А вот намедни сын к Макаровне приезжал, тот, что на три года на Камчатку на рыбную ловлю завербовался. Так он рассказывал, что даже у них два еврея в порту работают! А Мишка Косой говорил, что сам лично знал еврея, который летчиком-истребителем в войну был! Вон как! А по подружке твоей видно, что башковитая. Ты бы приметила все, да нахваталась бы у нее умишка малость. Глядишь, в жизни все сгодится. А у мамки твоей позаимствовать нечего, неудачная она у меня вышла, дай ей Бог счастья.

Бабка шепотом рассказывала все деревенские новости, Хиля сопела рядом, в доме стоял запах борща с гусиными потрохами, и этот день Клава долго помнила до краев наполненным счастьем.

После Нового года все пошло наперекосяк. Мамка проворовалась в своем буфете и ее посадили. Все имущество у них описали и увезли, а один понятой дяденька забрал себе Клавкин портфель. С февраля Клава уже училась в интернате, куда ее отвезла чужая неприветливая тетка. До вокзала Клаву провожали Хмырь и Хиля. Они старались держаться весело и обещали все время писать письма. На прощание Хиля подарила Клаве книжку «Два капитана», а Хмырь сунул мятую десятку. Спер, наверно, где-то.

Размышлять о превратностях судьбы времени у Клавы на новом месте практически не было, у них там почти каждый день были разные мероприятия, а рассказы о прежней жизни персоналом не поощрялись. Да хорошо там жилось Клавке, грех жаловаться. Пальто на вырост даром дали с цигейковым воротником, а на воле-то им с мамкой на него еще надо было сбиться. Только вот ходить со всеми в баню, Клава очень стеснялась. Промыть голову сама она не могла, и косы ее состригли, уговаривая, что когда-нибудь они обязательно обратно отрастут. С девочками в интернате у Клавы никак не получалось сдружиться, они знали друг друга давно, а некоторые даже поступили из одного Дома ребенка. Но на хоздворе жили два поросенка, и Клава стала проводить возле них все выходные, за что ее прозвали «свинарка». Она не могла понять, что обидного или смешного в этом прозвище, втайне она им даже гордилась. У бабки в деревне надо было не один порог обойти, чтобы стать свинаркой. Свинарки были самыми зажиточными и завидными невестами района. Только они могли утянуть с колхоза мешки с комбикормами и молочных поросят к празднику.

Писем от Хили почему-то не было, воспитатель давала Клаве только распечатанные мамкины письма из тюрьмы. Мамка все просила Клаву слушаться старших и не ходить по кривой дорожке. Два раза, пока не померла, приезжала бабка. Она смотрела на стриженую Клаву, мелко крестилась и плакала у забора.

Как только строгая тетенька в форме загнала Клавочку в вагон, у Хили искривилось лицо, и закапали крупные, с горошину слезы. Хмырь тоже как-то посуровел, взял Хилю за плечо и сказал: «Не плачь, Хилька, я тебя больше бить не буду». Но Хиля плакала не поэтому, она с ужасом представляла, как Клава, которой только летом исполнится одиннадцать лет, будет жить совсем одна без мамы, бабушки… До этого у подружки тоже был неполный комплект близких — у нее не было папочки и никаких двоюродных братьев, а теперь… И Хиля громко заревела на всю улицу.

Дорогу до дома она видела сквозь пелену слез, заславшую глаза. Не раздеваясь, она обессилено повалилась на диван в гостиной. В комнате быстро темнело, но ее никто не трогал. Она слышала только, как Хмырь, кушая печенье с чаем, на кухне, оправдывался перед бабушкой: «Вы не думайте, я Хильку совсем не бил, это она из-за Клавки воет».

Письма она писала каждый день, но ответа от Клавы не приходило. А уже весной почтальонша, позвонив в дверь, вернула ей все письма разом со штампом «Адресат выбыл». Хиля проверила адрес на конвертах, он был именно такой, как сказала Клаве та тетка. Значит, Клаву услали куда-то не туда. И вдруг до Хили дошло, что написать ей Клава не может, ее адрес она могла и не знать, потому что домой к ней они ходили совсем без адреса, ориентируясь по уличным фонарям и магазину «Спортивные товары».

Летом папа получил новую квартиру. Хиля просила новых жильцов обязательно ей передавать письма, если они все-таки придут, но новоселам было не до нее, они все следили за папой и мамой, чтобы те не свернули с дверей бронзовые ручки-капельки.

Учеба в школе шла своим чередом, по физкультуре вышла четверка, а по труду даже пятерка. Хилю избрали в редколлегию школы, и она вовсе стала уважаемым человеком. А летом папа, мама и Хиля ездили к морю, оттуда Хиля привезла цветные камушки, ракушки и двух сушеных крабов. Пока они отдыхали, с бабушкой жили тетя Мила с сыном Мариком, а позже приехал дядя Лева из Владимира. Дома их встретил радостный родственный бедлам, и каждый день до конца августа теперь заканчивался большим застольем. И только поздно вечером, засыпая, Хиля очень жалела, что не сможет послать одного крабика Клаве. По привычке она иногда еще писала письма в большой тетрадке, начиная со слов «Здравствуй, дорогая Клава!», но потом начался пятый класс, ее выбрали председателем пионерского отряда, забот навалилось очень много и письма как-то незаметно отошли на второй план. А с ноября у нее начались новые переживания, потому что ей вдруг на уроках стали приходить записки без подписи с печатными буквами «Я тебя люблю». Хиля очень волновалась и переживала, ей почему-то непременно надо было узнать, кто же пишет такую гадость, они обсуждали эту тему с девочками после уроков, громко хихикая неестественными деревянными голосами. И поезд с Клавой уходил все дальше, в туманные долины забвения…

Мамку выпустили после восьмого класса, когда Клава уже поступила в училище на штукатура в их городе и жила в общежитии. Все вышло не так, как мечтала когда-то по ночам в интернате Клава о возвращении мамы из узилища. Комнату их бывшую не дали, даже швейную машинку не вернули. Обратно в буфет мамку тоже не приняли, но она устроилась в вагон-ресторан к какому-то своему прежнему хахалю и каталась в поездах по всему Союзу. Клава ее месяцами не видела. Поэтому Клаве никто не помешал купить на первую получку в училище на барахолке почти новый кожаный портфель с золотым замочком. А потом мамка почти все ее деньги пропивала, потому что в училище Клаве все равно давали талоны на еду и рабочие ботинки.

На стройке Клава стала хорошо зарабатывать, ей даже комнату дали, как выпускнице интерната, но она по-прежнему очень боялась бесшабашных мамкиных наездов. После интерната Клава вообще стала какой-то пугливой и несколько заторможенной. Никто там Клаву, конечно, не бил, но кричали частенько. Да и сама обстановка там была какая-то нервная. А как Клава на стройку поступила, то такой мат пошел, такой крик… «Клавка! Шевелись, стерва! Бетон пришел!» То бетон придет, то прораб, то проверка безопасности на голову свалится. И все почему-то Клаву донимают, а ей бы тишины и покоя, потому что у нее стало все дрожать внутри с тех пор, как бабка померла. А как мамка в рейс уйдет, то их комнату и запирать уже нечего — ни утюга, ни куртки ватной, ни пальто зимнего…