Аня полощет.

– Ты, Ань, мечтаешь о чем-нибудь? – через какое-то время спросил он.

– Конечно, мечтаю, – с готовностью отвечает девочка, – Я хочу первым делом…

– Я не про это, – морщится под одеялом мальчик. Голос у него опустелый, как прохладный воздух – только не как осенний ветер, а как из офисного кондиционера. Опустелый и страшно усталый у него голос, – Я вот…Подумалось сейчас – вот бы заснуть и не проснуться, никогда не просыпаться.

– Ты чего? – испуганно начала девочка, но он опять перебил ее.

– Спать себе и спать, и чтоб никаких снов.

– Это умереть, значит, – помолчав, твердо ответила Аня.

– Ну и что, что умереть. Можно и умереть, не так уж весело живем, – злобно ответил мальчик, но голос у него теперь был уже живой. Он заворочался под одеялом (гамак опасно закачался), но от стены не отвернулся.

– Потом…Потом мы вырастем, разбогатеем, купим себе настоящие квартиры или даже дома. Найдем родителей и к себе перевезем. И детей из детдомов будем усыновлять. Все еще будет.

– Держи карман шире: вырастем, разбогатеем…– передразнил он, – В канализации и старики живут, сама знаешь. И мы здесь будем до старости жить. До самой старости – здесь.

О помолчал немного и добавил решительно, – Прав был Петька, золотая голова.

Тут ему вдруг вспомнилось раздутое, ярко-синее Петькино лицо с разбухшими так, что казалось – только тронь и лопнут – шариками глаз, с выломанной улыбкой (капельки вечной канализационной испарины на неровных зубах), с постыдно оттопыренной ширинкой…Как они с Аней вынимали его из петли и, дураки последние, пытались дуть в скалившийся мертвый рот. Как потом волокли его до Котла, и как страшно было бросать тело в жадную черную воду

Тишина. Побулькивает вода, капает, слышно, как проносится где-то далеко поезд метро.

– Прости, – говорит мальчик и, не дождавшись ответа, вылезает из гамака.

Аня сидит на ящике, неподвижные руки свисают в таз с мыльной водой.

– Прости, ок? Где у нас спирт, давай…это…помянем, – он говорит натужно, прячет глаза и как-то бестолково, неуклюже дергается туда-сюда. Все это ему тяжело и неприятно и совсем сейчас, сейчас, всего через день после Петиной смерти, не нужно.

Он разливает спирт в две одноразовые стопочки и, не найдя подходящих слов, пододвигает одну Ане.

– Почему вы такие? Ничего хорошего не хотите, все только плохо, плохо.

– Так оно и есть плохо, – равнодушно отвечает он, – Да и пересмотрели мы там дерьма, – неохотно добавляет.

– Что там такое было?

– Не хочу я вспоминать.

– Вы никогда не говорили и я не приставала. Но теперь, после этого, ты должен мне сказать.

– Не хочу я вспоминать, – повторяет он и морщится, – Ань, дай мне отойти. Мы с Петькой еще в детдоме скорешились, сбежали вместе, пол-страны объехали, здесь устроились…Тебе что, ты его и знала-то месяца два, – с обычным для детей тактом закончил он.

– Ну и что, что два месяца? – тихо, себе под нос, спросила Аня. Она Петю любила, как любят рано повзрослевшие дети: трогательной, красивой любовью, не исключающей физиологического, но при этом невинной и простой – как любят в сказках и романтических комедиях.

– Ладно, чего там…– он выпивает еще стопку, – Грустно все это. Не хочу больше, не могу.

– Ты не знаешь просто, какой мир огромный. И красивый. И есть такие вещи, такие – мы их и представить не можем. И все это мы еще увидим и везде побываем.

– Ничего мы не увидим. Так здесь и сдохнем, под асфальтом. Отомстить бы только, – он выпивает, наливает себе еще.

– Кому? – грустно спрашивает Аня.

– Не знаю. Всем, – он то ли плачет, то ли смеется.

Аня выпивает, маленькое бледное личико морщится.

– Давай правда спать, а? Завтра повеселее будет.

– Давай, – равнодушно соглашается мальчик и отставляет стопку.

– Ты меня прости все-таки, – невнятно говорит он, забираясь в гамак, – Очень я устал что-то.

Он заворачивается с головой в одеяло и отворачивается к стене. Аня тушит самодельные горелки – все, кроме одной – и тоже ложится. Они лежат молча, глядя на крохотный огонек в бескрайней темноте и потихоньку засыпают.

Утром – впрочем, какое здесь утро – они, ежась от сырого липкого холодка, завернувшись в одеяла, молча сидят у составленных вместе горелок – кипятят воду. Потом пьют кофе – временами оно у них есть – жуют подсыревшие, мягкие крекеры.

– Ну что, сети?

– Рано еще.

– Да нормально, пошли.

Худенькие, серые, они бредут по туннелю и кажется, будто весь мир опустел и они – маленькие, голодные, попыхивающие Примой из-под капюшонов самодельных полиэтиленовых плащей – остались одни в целом мире.

Поплескивает о бетонные бортики вода, тусклые блики мечутся по стенам и потолку.

В первой сети ничего. Мертвые лепестки лука, липкие обертки, подрагивающий, будто от холода, комок прозрачных червей.

– Как ты думаешь, что они едят? – подцепив комок палочкой и поднеся к глазам, спрашивает Аня.

– Не знаю, – с отвращением говорит мальчик, – Может, лук.

Он встряхивает сеть и опускает ее обратно в воду.

– Рано поперлись, говорил же.

– Заебались бы вычищать, – коротко и просто отвечает Аня. Это не ругань и даже не звучит, как ругань.

– Тоже верно.

Идут дальше. Вторые сети пусты, третьи тоже. В четвертых – последних на канале – размокшая, но целая сотня.

– Ну, хоть что-то, – сардонически комментирует добычу мальчик.

– Да брось ты! Это, между прочим, две пачки сигарет, хлеб, кефир и…И еще останется!

– На чупа-чупсы, – хмыкнул мальчик.

Сети на канале кончились. Теперь нужно было узким черным коридором, перемежающимся шаткими металлическими лесенками, спускаться на нижний ярус.

– Гляди! – воскликнула девочка.

– Что? А…

На грязном бетоне лежат цветы. Простые полевые цветы, испачканные и раздавленные. Он двинулся было дальше, но Аня стояла на месте.

– Ну что?

– Как – что? Откуда здесь цветы?

Он задумался на секунду, но отбросил мысль.

– Да какая разница, – и, видя, что Аня не двигается с места, добавил, – Еще сети не все проверили, и на прятки сегодня надо идти.

«Прятками» они почему-то называли воровство.

– Не знаю…Ну, пошли.

Она аккуратно перешагнула через бледно-желтый букетик, вдавленный в черную влажную грязь.

Внизу каналов не было, были глубокие, но узкие, как колодцы, резервуары, сообщающиеся между собой невидимыми трубами. Здесь все время что-то капало, позвякивало, плескалось в звучной, ждущей тишине. Потолок был низкий – подпрыгнув, мальчик легко коснулся шершавой, холодной поверхности – но конца-края этому залу не было видно. Сети здесь опускали глубоко, на несколько метров в черную глубину – до самого дна.

Пока дети вытягивали сеть из блестящей, как будто липкой воды, Аня напряженно прислушивалась к чему-то, и мальчик, заметив это, сказал, – Брось ты, цветы и цветы. Не мы одни здесь живем.

Аня хотела ответить, но тут под низкими сводами взорвался крик.

– Ау! А-а-у! А-уаау-у! – усиленный эхом тоненький и чистый голос метался по всему залу.

– Что это? – завопил, пытаясь перекричать, мальчик. Он выпустил сеть, вскочил и инстинктивно, сам не заметив, встал в подобие боксерской стойки. Аня не отвечала; все так же сидя на корточках, она быстро оглядывалась по сторонам.

– Там, там! – пронзительно крикнула она, показывая рукой в темноту. И тут же смолкло, только приглушенные, мелодичные отголоски еще затихали по углам.

– Я там видела. Что-то желтое, – немного успокоившись, сказала Аня.

– Что желтое?

– Не знаю, что-то желтое.

– А я сеть проебал, – после паузы сказал мальчик.

– Ныряй, – предложила девочка и они усмехнулись друг другу. Стало полегче.

– И что теперь делать?

– Не знаю, можно покричать.

– Попробуй, – с сомнением предложил мальчик.

– Давай. Раз, два, три…Ау-аауа-аууаа! – в два голоса загремело по низкому залу. Звук оглушал, ошеломлял, был так громок, что казался видимым – быстрым серебристым оборотнем, мечущимся во тьме. Они вдруг оба не узнали своих голосов.