Они спустились в узкий коридор, с одной стороны которого тянулся ряд маленьких тюремных окошек, а с другой – заколоченных дверей. Вова увидел сваленные в углу рассохшиеся серые доски и сразу подумал, что лесенка тоже, наверное, совсем недавно была заколочена. «Во что я вляпался?» – с тоской и страхом подумал он.

Они шли по коридору: Нечаев впереди, держа лампу над головой, Вова сзади, поглядывая в окна. Сугробы, тонкие черные стволы, хмурое серое небо. Зима. Господи, кошмар какой-то! Не хочу, не может быть этого!

– Здесь вот у нас – у вас, верней сказать, кухонька, так же и прихожая и даже гостиная в некоторых случаях, – он снова выдал скрипучий смешок.

Печь, длинный, вдоль всей стены, стол с разнообразной утварью, огромная бочка, лавка и два железных ведра на ней. На стене висела гитара, в углу – черный, почти неразличимый образок. Окон не было, дальний угол отгорожен серой занавеской.

– Здесь одна старуха живет, Марфа. Еще от Ольницких осталась. Она вас Евгением Васильевичем величать будет – так вы не возражайте. Во-первых, до истерики доведете, во-вторых, она вам только тогда служить будет, если будет вас за Ольницкого держать. А Ольницкий для нее только один остался.

– Где она сейчас? – зачем-то спросил Вова.

– На кладбище, думаю. Или в саду. Идемте, идемте дальше.

Вышли, снова потянулся заброшенный коридор. Свернули, уткнулись в обитый крючками тупик. Еще одна рассохшаяся дверь.

– Ну, прощайте. Вечером принесу вам одежду, чтобы уже могли выходить. А пока осваивайтесь. Да-с, вот вам, – он выудил из кармана здоровенный медный ключ, – Второй себе оставлю – звонка здесь нет, – Нечаев поскрипел замком, распахнул дверь – холодный порыв так и обдал лицо и шею, – и вышел. Снова заскрипел, неповоротливо ворочая внутренностями, замок – видно, снаружи запирал.

Можно было, конечно, проверить ключ, просто подышать свежим (еще каким свежим, девятнадцатый век на дворе!) воздухом, но на Вову напала беспричинная усталость и скука. Какая разница? Там будет заснеженный сад, там будет Нечаев и сумасшедшая старуха – Глафа, Марфа, как ее. Там будет чинопочитание, николаевский фрунт, бородатые, искореженные трудом и голодом мужики и робкие толстовцы, бесконечные, как зимняя ночь, пьяные драки, кабаки. Будут отчаявшиеся, ожесточенные люди в бородах и с бомбами и добродушные, привычно-жестокие усачи в золотых погонах. Девятнадцатый век, облагороженный русской литературой, захваленный русской ностальгией, век, в муках и упоении родивший саму идею «России».

Вова вернулся в кухоньку, сел на лавку, посидел. Хотелось есть, но беглый осмотр никаких результатов не дал. Он снял со стены гитару и принялся наигрывать Bouree Баха.

***

Это событие имело множество самых разных последствий. Мелких и посерьезней, очевидных и идущих очень далеко, смешных, грустных, страшных и веселых. Пакет с улиткой шлепнулся в воду и пошел ко дну, пуская вялые пузырьки. Он опустился на неглубокое песчаное дно, подняв густые рыжие облака. Муть колыхалась в старых медленных водах, маленькие слепые рыбки неизвестного вида разлетелись в стороны и теперь трепыхались поодаль, тревожно ловя острыми носиками движение воды. Уйти не давал голод, приблизиться – страх. Мимо медленно плыл мелкий человеческий мусор – по большей части бутылки из-под пива и конфетные фантики.

Но вот красная кирпичная муть осела, рыбки, увидев неподвижность пришельца, осмелели и закружились вокруг, тычась острыми носиками в твердую раковину. Сияющий голубой глаз благожелательно помаргивал.

Рыбки, не найдя ничего съедобного, уплыли. Равнодушно шорхнул, проскальзывая мимо, гигантский плоский змей. Голубой глаз все так же равнодушно сиял в красно-коричневых усталых водах, вяло поплескивающих меж пыльных каменных стен. Так продолжалось какое-то время, затем течение вдруг убыстрилось, вода посветлела. Тяжелая, крупная раковина дернулась, ее развернуло вокруг собственной оси и поволокло по песчаному дну, вздымая муть и древний, давным-давно затонувший мусор. Голубой глаз, переворачиваясь и вращаясь, все так же невозмутимо сиял.

Затем каким-то боковым потоком ее отнесло в сторону, забило в щель меж гранитных плит. Какое-то время улитка держалась так, заклиненная, но напор был слишком силен, и ее понесло вниз и вбок, в черную жерловину. Так ее влекло по извилистому узкому желобу, она еще несколько раз застревала, но всякий раз продолжала движение. Наконец улитка в ревущем грязном водопаде упала на дно бескрайнего черного озера. Ее отнесло немного в сторону, а там подхватило подводным течением и понесло дальше, в холодные глубины. Там она остановилась наконец и лежала, помаргивая, в черноте и тишине. Тишина эта длилась долго, а затем ее нарушили детские голоса.

Из бетонных скругленных стен гигантского туннеля сочилась густая коричневая влага. Поплескивала зеленая вода, бросая призрачные блики на потолок и стены. По узкой бетонной кромке идет мальчик. Кожа у него серая, мучнистая, вокруг глаз маленькие язвочки.

Он расставляет поперек подземного канала сети. Большую часть улова составляет вареный лук, который люди, видимо, варят только для того, чтобы выплеснуть в раковину. Но попадаются и ценные вещички, и не так уж редко…Да вот то колечко, за которое Хуршед дал целую тысячу рублей. А бывает, что и попросту купюру выловишь. Обычно рваные, правда, но что поделать.

А иногда попадаются просто забавные вещицы. Особой ценностью они не обладают, продать их некому, но в том-то и дело, что их как раз и не хочется продавать. Да, бывает. Но большей частью ловится лук и еще черви – плоски и прозрачные твари, от этого самого лука почти и не отличимые.

Серый свет запыленных лампочек не столько разгоняет, сколько подчеркивает темноту. Опускаются в канал сети, поплескивает холодная вода. Завтра сети надо будет обходить, а на сегодня все – домой.

Канал уходит в огромную зарешеченную трубу, и между выступающей в туннель трубой и потолком находится небольшая ниша – размером с Вашу ванную комнату, если она у Вас есть.

Ниша прикрыта светло-зеленой, усыпанной мультяшными морскими коньками и раковинами, полиэтиленовой занавеской. Мутно светлеет впереди эта занавеска и внутри у мальчика все сжимается от неосознанного чувства. Сам он, пожалуй, только неясно подозревает, что чувство это – жалость. Жалость не к себе, но ко всем остальным одиноким, нищим, выброшенным в подвал вселенной.

Занавеска неярко, тепло светится: за ней горят самодельные масляные лампы. За ней бетонный пол, усыпанный украденными опилками, за ней три самодельных гамака (и один уже не нужен, один уже не нужен, как же так может быть: один уже не нужен), деревянные ящики из-под фруктов с одноразовой посудой и сухими связками чеснока, подвешенные к потолку полиэтиленовые пакеты с одеждой и книгами.

Мальчик тяжело взбирается по короткой лесенке, отодвигает занавеску.

– Ну как? – встречает его девочка. Худенькая, с такой же серой, похожей на плохое тесто, кожей, и такой же – колючим бобриком – стрижкой. Мальчишка-мальчишкой, только губы – красиво очерченные и, кажется, подкрашенные, – да еще голос. Ну и еле заметные выпуклости под свитерком.

– Об косяк, – грубо отвечает мальчик и устало садится на ящик, – Расставил, пионеров не встречал.

Пионеры были местной легендой. Полк призрачных детей с красными знаменами, беззвучными барабанами и горнами, марширующий будто бы по нижним ярусам. Согласно легенде, в годы войны фашисты расстреляли и замучали подпольный пионерский отряд, а тела сбросили в канализацию. И теперь вот бродят они там, в темноте, и ищут выход из-под земли. А если встречают кого из малышни, забирают к себе. Взрослые-то им не нужны.

– Я не про это.

– Ну, а я не про то, – сердито отвечает мальчик, – Давай поспим, Анька…Не хочу я…– он не закончил.

– Ложись, конечно. Я посижу еще, нужно закончить, – она что-то полощет в щербатом тазике.

Мальчик ложится в гамак, накрывается грязным одеялом, отворачивается лицом к стене.