Приехали в Москву два-три жулика из Индии, а он на весь мир возгласил, что на поклон к “святому, величайшему из великих Владимиру Ильичу” течет вся Индия от Гималаев до Цейлона, – и обалдел Париж, Лондон:

– А-а! Кажется, и впрямь все готово в Индии к канонизированию этого косоглазого плута, который, по словам Горького, “так чудесно хохочет”, стоя по горло в крови и грязи!

Спас Горький одного своего знакомого от расстрела – одного из тысячи, расстрелянной той самой властью, которую он так славословит и так подкрепляет своим влиянием, – и опять мы растеряны:

– Все-таки, знаете, спасает… Все-таки смягчает эту власть… А потом этот “Пантеон”… Все-таки, знаете, это сохранение хоть остатков русской культуры…

Да и как не растеряться? “Он многогранный… Он не политик… Он не подходит под общую мерку…”

И Горький, отлично учитывая нашу нетрезвость, все пышнее и пышнее являет свою “многогранность”, особенно тогда, когда ухудшаются советские делишки.

И теперь уже сам черт не разберет, что он думает и исповедует: то русские мужики и рабочие – “дикари, хвастуны и лодыри”, то они – “пламенные борцы”… То советская власть творит дивное, планетарное дело, то: “Я с белыми, а не с вами – мне, я вижу, не по пути с такими разбойниками… Раз вы избиваете мозг России, русскую интеллигенцию – до свидания, имею честь кланяться!”

О-о, Бог мой, наконец-то открыта Америка! Догадался-таки, прозрел на исходе третьего года!

Но нет, даже и в Одессе не крутят Янкеля так грубо!

P. S. “Я далек от политики и… сам у большевиков на подозрении… Девяносто пять процентов коммунистов – нечестные люди, далекие от коммунизма, склонные к мошенничеству и взяткам…”

Я прочел это, когда моя статья была уже написана. Это – заявление Горького г. Борису Соколову, это отрывок из только что опубликованной заметки Соколова “Беседа с Горьким”.

А я опять сделаю буквальную выписку из речи Горького на прошлогоднем “всемирном” съезде представителей III Интернационала, напечатанной в № 1 “Коммунистического интернационала” (Москва, май 1919 г.):

“Каждый должен признать планетарное значение деяний честнейших русских коммунистов… Их честное сердце не колеблется, честная мысль чужда соблазну уступок, честная рука не устанет работать…”

Он, без конца агитирующий путем всяческих посланий о красе советской власти, канонизирующий Ленина, председательствующий на съездах III Интернационала – он “далек от политики”…

А то, что он заявляет теперь, что 95 % “честнейших” коммунистов бесчестно, это г. Соколов называет только “непонятной двойственностью” его!

Уэллс рассказывает по воскресеньям о своем сентябрьском путешествии в Россию. Вот суть его рассказов (курсив мой):

– Я провел в России 15 дней, был в Петербурге, живя у своего приятеля Горького, был в Москве, всюду свободно разгуливал, видел почти всё, что хотел… Русская действительность необыкновенно жестока и ужасна… Огромный, ужасающий, небывалый в мире и непоправимый развал… Великая держава погибла, благодаря шестилетней войне, своей внутренней гнилости и империализму… Среди всеобщей дезорганизации власть взяло правительство, ныне единственно возможное в России… Ценой многих расстрелов оно подавило грабежи и разбои, установило своего рода порядок… Социальный и экономический строй прежней России, столь схожий с европейским, развалился – и это грозное предостережение всей Европе…

– Развал этот очевиднее всего в Петербурге. Его дворцы теперь пусты или странно полны пишущими машинками новой власти, борющейся с голодом и иностранными завоевателями. Из всех несметных магазинов осталось с полдюжины лавок, среди них посудная и цветочная. Удивительно! В городе, где почти все умирают с голоду, все оборваны и в грязи, я мог купить за 5 000 руб. букет крупных хризантем…

– Для осуществления государственного контроля и помехи спекулянтам закрыты и все рынки. Пустота придает городу нелепый вид, редкие прохожие в лохмотьях всегда торопятся, всегда с какими-то узлами, точно убегают куда-то. Мостовые в глубоких ямах, их ломают и растаскивают, равно как и деревянные дома…

– Советская статистика, очень откровенная и правдивая, говорит, что смертность среди остатков голодающего и страшно подавленного петербургского населения увеличилась почти вчетверо, рождаемость очень пала…

– В узлах прохожих – пайки или предметы торговли, обмена на продовольствие, хотя всякая торговля считается в России спекуляцией и со спекулянтами там разговор короткий – расстрел…

– Каждая станция – тоже толкучка, где торгуют продовольствием крестьяне, имеющие вид сытый. Они не против советской власти, они лишь истребляют иногда реквизиционные отряды, но это не восстания, – ничего подобного нет… Все прочие классы в большой нужде. Много лишь чаю, папирос и особенно спичек (и прекрасных). Но нет ни простынь, ни вилок, ни ложек, – ничего для домашнего обихода. Лекарств тоже нет. Нет даже бутылки для горячей воды, чтобы положить в постель…

– Всякий маленький недуг вырастает в серьезную болезнь. Почти все имеют хворый вид. Веселый, жизнерадостный человек – редкость… Операций делать почти нельзя…

– На собрании писателей Амфитеатров обратился ко мне с длинной и горькой речью. Он хотел, чтобы все сняли пиджаки и показали то рубище, что под ними… Все в этом разрушенном городе ужасающе голодают и мерзнут. Прошлой зимой во многих домах было ниже нуля, санитарные трубы замерзли! лопнули, – вы понимаете последствия. Все сбивались в одну комнату, коротая время за чаем, в полутьме…

– Железные дороги почти не действуют. Но, если бы и действовали, все равно был бы голод, – Врангель захватил продовольствие на юге… Во всех бедствиях виновны не большевики. Они не разрушали России ни силой, ни коварством. Нездоровый строй сам себя разрушил…

– Не коммунизм, а капитализм выстроил эти огромные, невозможные города. Обанкротившуюся империю загнал в шестилетнюю войну не коммунизм, а европейский империализм, ввергнувший Россию в целый ряд субсидированных нападений, нашествий и восстаний… Керенский не сумел заключить мира с Германией – и русский фронт покатился назад, домой…

– Искусство, литература, наука – все погибло в общей катастрофе. Уцелели одни театры: в Петербурге каждый день 40 спектаклей, то же и в Москве…

– Я слышал Шаляпина. Мы обедали у него. Он берет 200 000 рублей за выход и сохранил нормальную обстановку. Горький здоров, вырос духовно… Он не коммунист, как и я. Он при мне свободно спорил в своей квартире против крайних взглядов бывшего председателя петербургской Чрезвычайки. Он завоевал доверие и почет у большевиков, одержим страстным сознанием ценности западной культуры, сделался официальным спасателем остатков культуры русской… организовал “Дом Науки”. Тут центр выдачи пайков ученым, тут для них ванна, парикмахер, портной, сапожник… Я видел несчастные, озабоченные фигуры Ольденбурга, Карпинского, Павлова…

– Наша блокада отрезала их от культурного мира; они лишены инструментов, даже простой бумаги, работают в нетопленых лабораториях… Многие из них уже впали в отчаяние. Они целых три года со ступеньки на ступеньку спускались в полный мрак, никак не ожидали, что увидят свободного, независимого человека, который так легко приехал из Лондона, которому возможно не только войти к ним, но и вернуться в потерянный для них цивилизованный мир. Точно неожиданный луч света в темнице!

Я видел Глазунова – это уже не прежний большой, полнокровный человек, он худ, бледен, платье на нем висит. Он еще горит жаждой увидеть европейский город, полный жизни, во всем обильный, с веселой толпой, с теплыми светлыми комнатами. Я понял, до чего одаренные люди зависят от прочно организованной цивилизации…