В такие моменты она старалась не думать над происходящим. Руби столько раз разочаровывалась в жизни, что попросту устала, не было сил. Ее сжатые пальцы на футболке ослабли, воздуха не хватало. Она оттолкнула от себя Хью, нашла платье и натянула его на голое тело, в спешке поправив волосы. Хью резко притянул ее обратно.

– Убери лапы! – тон ее поменялся. «Надоело, хватит. Прошлое не изменить, но будущее я смогу исправить».

– Разве тебе не понравилось, крошка? Я могу повторить.

– Пошел вон!

Руби в ярости залепила ему крепкую пощёчину, ладонь онемела. Хью, озверев, ударил ее кулаком в ответ. От удара Руби упала, стукнулась затылком об пол и затихла.

***

– Пап, сколько можно есть? Дай попробую. Наверное, у тебя вкуснее, – Трой со смехом наклонился над тарелкой отца, зачерпнул ложкой суп и, проливая половину на стол, поднес ее ко рту. Зажмурив глаза, он скорчил рожицу от удовольствия.

– Хочешь попробовать? – подмигнув мне, Трой пульнул ложкой прямо на мою рубашку. Я в это время снимал происходящее на старенькую видеокамеру отца. Передав камеру в руки матери, я радостно кинул в Троя остатки еды со своей тарелки, а затем полетело все, что попадалось под руку.

– Мальчики, прекратите, я только убралась, – слышался голос мамы. Помню тот яркий взгляд красивых, радостных глаз. Теперь он потух. Выглядывая из-за камеры со своего «операторского стула», она пыталась успокоить нас, звонко смеясь вместе с нами. Видео пошло помехами и затряслось. Слышался шум возни и голос отца.

– Что за свинарник устроили, из-за стола живо…

На видео Трою тринадцать лет, прям как мне сейчас. Я смотрел, не моргая, в экран, который так и рябил. На улице стемнело. Выключив телек, взглядом уперся в потолок, спать совсем не хотелось. Я снова наедине с самим собой, становилось страшно от удушающей тишины, затем меня отпустило, и наступило спокойствие.

Мать, нет, подобие матери, все, что от нее осталось, это красивая оболочка и запах. Иногда смотрю на нее и чувствую, как ненавижу. А иногда я так опустошён и разбит, что чувствую, как люблю ее, ведь мы остались только вдвоем. Отец ушел… Не прощу его, это останется со мной до конца жизни… Я должен быть сильным. Но были дни, когда не справлялся. Закрывшись в комнате, я плакал, держался из последних сил, но не мог. Накатывала тоска и скорбь, мать вспоминала обо мне временами, готовила для меня, старалась наладить контакт, но выходило плохо. В школе было еще хуже, все напоминало о Трое…

Я напрягся от шума в гостиной. Мать привела в дом очередного мудака, но мне абсолютно плевать. Я знал: если увижу их, то сорвусь, не смогу сдержаться, злость и обида сожрут. Чувства убивали меня заживо. Я мог не спать и не есть долгое время, страдания были моим топливом. Они расползались во мне, как сорняки, и пили сок всего живого, что от меня осталось.

От грохота внизу, накатила ярость. Просунув руку под подушку, я нащупал самодельный нож и выглянул из комнаты, внизу было слишком тихо. Стараясь не шуметь, я спустился по лестнице и увидел на полу мать.

Мое сердце начало колотиться, я ничего вокруг не слышал, только ее обездвиженное тело перед глазами. Мой страх заползал в скорлупу, прятался и тихо шептал: «Она мертва, мертва…Ты виноват… Убей его… Убей…».

– Эй, мальчик, иди спать. Видишь, мамочка уже в отключке, перебрала немного, бывает, – сказал мне мудак.

– В этом доме не пьют, говнюк, – злобно прошептал я, показывая зажатый в кулаке нож.

– Полегче, я уже собирался валить отсюда. Не совершай ошибок, парень.

Он, крадучись, отступал к выходу, надевая на ходу куртку. Я не думал о страхе, не боялся опасности. Взглянув на мать, я пообещал себе только одно: к ней больше никто не притронется.

Я едва ли осознавал, как вонзил нож ему в сердце, все случилось быстро. Теплая кровь измазала руки. Нанося беспрерывные удары по его телу, я не мог остановиться.

Легкие горели, пальцы свело. Ублюдок давно мертв.

– Мальчик мой… – я оглянулся и замер, наконец выронив нож…

***

Ваш сын получил глубокую психическую травму. Психика ребенка и так нестабильна после смерти Троя, нервная система до конца не сформировалась. В связи с этим у него появилась приобретенная безэмоциональная особенность. Детская травма отчасти вызвана поступками родителей, вы не смогли вовремя заметить диагноз. Отсюда и осложнения. Это тяжелый случай, может потребоваться многолетняя терапия.

– И как ему теперь нормально жить? – спросил Джон Девис.

– Будет нелегко, начнутся проблемы в общении, в школе. Возможно, болезнь будет прогрессировать всю его жизнь. Все зависит от вас и от ситуаций, в которые он попадет, – ответил тюремный психолог Пол Конелли. – В первое время будет создаваться впечатление, что ему не интересен ни собеседник, ни окружающий мир. Его лицо останется непроницаемым и без особой мимики, тон голоса будет тихим и ровным. Не комфортное поначалу общение с ним уйдет, вы привыкните и станете различать, зол он или спокоен. Вполне возможно, что Арчер будет испытывать удовольствие при беседе и наслаждаться разговором, но выразить это как все не сможет…

Руби Девис внимательно следила за сыном, который в это время был занят чтением конституции. Она прикрыла глаза и тяжело вздохнула. После случившегося она сразу же позвонила Джону. Тот примчался мгновенно, исхудавший, с запахом перегара, она даже не сразу узнала его. Сын уже тогда повел себя странно, пошел на кухню и стал накрывать на стол, а затем сел спокойно есть, не замечая взглядов ошарашенных родителей. Девис-старший вызвал копов, началась суматоха. Арчер так и продолжал заниматься своими делами, пока Руби не обняла его. Только тогда он посмотрел на нее и спросил: «Отец снова будет жить с нами?».

– Да, – Руби сама не знала ответ, но огорчать сына больше не хотела.

– Он больше не уйдет?

– Не знаю, сынок.

Джон подошел к ним и присел на колени возле сына.

– Я всегда буду с вами… – он тяжело выдохнул, сдерживая слезы и обхватил ноги мальчика.

– Прости меня, прости…

Арчер высвободился из объятий отца, потухшим взглядом посмотрел на родителей: «Я устал».

Застывшие слезы на лицах… Сколько всего они успели натворить за этот год, столько ошибок.

– Нам за всю жизнь не исправить, – прошептала Руби, взяв сына за руку, и повела наверх. Уложив его в постель, прилегла с ним рядом и крепко обняла.

Когда Арчер заснул, Руби разрыдалась.

Зак Конелли неотрывно сверлил тяжелым взглядом монитор, в руке тлела сигара, на столе лежал блокнот с пометками, любимый карандаш практически источен до основания, но все же бережно храним до последнего штриха. Редеющие седые волосы тщательно уложены назад. Крупная фигура, высокий, он выглядел презентабельно для своих лет. Зак не расставался со старинной тростью из слоновой кости, но больные суставы совсем не портили его. Статность и прямая осанка говорили о тяжелом характере и силе духа.

Его дело, хобби, на протяжение уже долгого времени хранилось в двух папках в стеллаже напротив. Поправив галстук, Зак выдохнул дым, помассировал виски и пристально вгляделся в экран.

Арчер был вдохновением, больной зависимостью. Зак мог неотрывно наблюдать за ним часами, как мазохист, предугадывая следующие убийства. Иногда он ошибался: должностные обязанности отрывали от любимого дела, и Зак срывался, мог на неделю уйти в запой, обдумывая, для чего все это. Он уже немолод, практически на пенсии. Да и здоровье уже не то. Стоило бы уйти и отдать все в руки молодым и перспективным детективам, но его держало незаконченное дело под названием «Арчер Девис».

Зак долго изучал все выписки и пометки своего покойного брата – психолога Пола Конелли. От корки до корки. Он изучал их каждый день, напоминая себе, с кем связался. Противник был силен, безэмоционален и действовал в открытую. Что противоречило любому здравому смыслу. Всегда чего-то не хватало, улик, мотивов. Арчер действовал как Робин Гуд, защищая слабых и обезвреживая отъявленных отморозков в городе. А это было даже на руку следствию. Он облегчал работу оперативникам: нет нарушителей закона, нет проблем.