А контора наша, сам понимаешь, быстренько перестроилась после исчезновения Гели. Много народу ушло, еще больше пришло, название поменялось. Из стариков остались только Гастон и Юра. Вообще из тех, кого ты знаешь, в новой структуре задержались лишь Фейгин, Жгутикова да вечная парочка Горошкин-д и Грумкин-д, два еврея, как они шутили. Сам я уволился в конце девяносто первого, когда обратно в разведку призвали, и остальное, как говорится, знаю из газет. Девэр развернулся всерьез. Стал настоящим «новым русским» с «мерседесами», зарубежными офисами и личной охраной. Из Америки вернулся его сын со скромным, но никогда не лишним капитальчиком, а примерно году в двухтысячном уже весьма не юный бизнесмен нашел себе молодую жену в Германии, та родила ему еще одного сынишку, так что фирма теперь называется «Гастон и сыновья», и это, в общем-то, уже не фирма, а целая финансовая империя. Девэру нынче под восемьдесят, он здоров, бодр, и дела его идут как нельзя лучше.

Ох, Додик, Додик, я иногда так завидую этим людям. Просто людям. Я безумно устал быть шарком. Наверно, кинувшись сюда, я мечтал поменяться местами с Ланселотом. Но так не бывает. Не получилось.

Глотков допил из фляжки последние капли неясной жидкости, опять прижался ухом к спине Ланселота и

спросил:

— А как ты думаешь, Додик, может он когда-нибудь проснуться? Ты ведь все знаешь.

— Кто все знает, долго не живет, — произнес я какую-то явную нелепость, а потом переспросил рассеянно: — Ты о ком, о Ланселоте? Конечно, может проснуться, раз он уже здесь. Какие глупости ты спрашиваешь, Ноэль! У нас впереди — вечность. Ладно. Я пойду. Сигарету хочешь? Ах ну да, ты же не куришь. Пойду потихонечку.

И я пошел дальше.

Когда лес кончился, сразу стало очень светло, и я увидел стоящего посреди дороги Геннадия Пахомовича Мурашенко. Пахомыч был явно с бодуна, смотрел на меня сонно, задумчиво и очень мрачно. Он вяло пожал мою протянутую руку и хотел что-то спросить. Но я опередил матерого разведчика:

— А где же ваша боксериха Роботесса? Дома, что ли, сидит? Такая погода замечательная.

— При чем здесь Роботесса? — рассердился Пахомыч. — Ты хоть понимаешь, где ты, дедушка Тимофей?

— Ни черта я не понимаю, — честно признался я.

— Тогда что ты здесь делаешь?

— Юльку ищу, — ответил я простодушно. — Вы не знаете, где она?

— Не знаю, — буркнул Пахомыч.

И я разозлился. Я еще того давнего обмана не мог простить ему, и вот опять этот зловещий грушник встает у меня на пути.

— А если не знаете, так спросите лучше у моего тесчима, то бишь у вашего шефа.

Пахомыч переменился в лице, а я — ну что за вожжа мне под хвост попала? — я чуть не заорал на него. — Что же вы стоите? Идите и спрашивайте!

И тогда он скривился, как от боли, и покорно рявкнул в сторону кустов:

— Грейв, выходи! Он нас вычислил.

Тесчим мой выполз из кювета, карикатурно стряхивая с себя остатки естественной маскировки — мох, листья, веточки какие-то. Подошел, тепло, по-родственному обнял.

— Здравствуй, Тимка. Рад, что ты здесь. Иди вон туда, все время прямо. Юля Соловьева как раз там, она тебя ждет…

И я почему-то поверил ему и пошел дальше.

Из-за густого зеленоватого тумана поднималось огромное розовое солнце. Но туман быстро рассеялся, и оказалось, что это вовсе не солнце. На фоне светлого, ярко-салатового глубокого неба сияла, светилась, рдела подсвеченная то ли изнутри, то ли снаружи глыба, закрывавшая четверть неба. Была она совсем не розовая, а откровенно оранжевая, померанцево-огненная и торчала из земли, как яйцо жар-птицы из гнезда, как баскетбольный мяч, застрявший в корзине, или действительно как солнце, которое на закате промахнулось, упало не за горизонт, а прямо на землю и зарылось, оказавшись размером гораздо меньше планеты, вопреки всем россказням астрономов.

Розовые Скалы. Кто придумал такое странное название? Плохой перевод, что ли, получился, пока слова проходили через тысячи языков и лет? Или просто раньше все здесь выглядело по-другому? Да нет, о чем это я! Здесь всегда и все выглядело так, и только так. Или нет? Какая разница! Главное я здесь.

— Ну, здравствуй, небесная канцелярия! Вот я и добрался до тебя. Я, Великий Несогласный. Так и зови меня теперь. Я же все равно имени своего не знаю. Точнее, за последние годы у меня их было слишком много. Итак: будем разговаривать, небесная канцелярия?

Я вдруг почувствовал себя маленьким-маленьким Давидом, не Маревичем, а тем, библейским, — перед вечным, неубиваемым Голиафом, оранжевое тело которого уходило глубоко в землю и только гигантская голова… — да нет, не голова… один только недремлющий глаз — лучистый, теплый, живой — пялился в яркое зеленое небо.

Но Голиаф молчал. Потому что никакой это был не Голиаф. Не с кем тут было драться. Даже разговаривать не с кем. Здесь можно было только слиться с Розовыми Скалами, стать частью их и такой ценой установить свои, новые правила игры. Наверно, я был способен на это. Только уже не знал, хочу ли.

«Космос — это огромный, запутанный лабиринт, но всё движение в нем подчинено строгому закону. Колесо космического порядка вращается само по себе, без создателя. У космического порядка не было начала и не будет конца, он существует вечно в силу самой природы взаимодействия причины и следствия», — так говорили древние.

Изменить правила игры? Подчинить космос иному закону? Но какому? Просто переставить местами причины и следствия? Или крутануть вселенское колесо в обратную сторону? А может, легонечко, совсем чуть-чуть наклонить ось этого колеса — и мир станет другим? А больше ничего и не надо….

Миллионы лет разные демиурги, следуя абсолютно непонятному Закону Случайных Чисел, из необъятной глыбы вселенского мрамора, отсекая все лишнее, ваяли прекрасную фигуру. Хорошо ли, плохо ли, но что-то у них получилось. У них получились мы. Так стоило ли теперь, в наивной попытке осчастливить всех живущих, небрежно похоронить великое творение в первозданном хаосе?

А ты ведь именно это задумал там, на Земле, много лет и жизней назад. Или ты мечтал совсем о другом?

Интересно, это я сам себя спрашиваю или?..