– А ты вот сёдни в Китай-городе был, так не видал его?

В голосе Устиньи сквозила такая теплота и нежность, что в сердце Ивана кольнуло.

– Нет. – Соврал он, макая блин в сметану. – Другим был занят.

– Эх, жаль. Я вот тоже хотела пойти, да дел невпроворот. А жаль. Говорят красавчи-и-ик. Как с иконы писан. Вот уж кто был бы царь. Не то, что этот мелкорослик. Да ведь?

Иван промолчал, а Устинья вдруг просияла, звонко хлопнула себя по бёдрам и присела рядом. Иван застонал – он уже знал, что сейчас начнётся. Устинья придвинулась ближе, будто хотела поведать секрет, и заговорила тоном малой девчонки, что хвастает перед подружкой редкой сладостью, привезённой отцом из сказочных заморских стран.

– Нынче Глашка приходила. Ну, та что… – Устинья наморщила лоб, силясь придумать, как объяснить, кто такая Глашка, но потом просто махнула рукой. – Да не знаешь ты её. Так она сказывала, будто ещё когда Скопа в Александровой слободе стоял, бояре собрались, да к нему целой толпой пришли. Письмо поднесли, мол, не хотим, чтоб Васька Шуйский нами правил. Хотим, чтоб ты царём стал. Каково, а? Так Скопа, говорят, то письмо в клочья разорвал да ихнему главному прям в харю бросил. А потом велел всех изменников схватить, да в ямы выгребные побросать. Во как.

Иван опустил голову, чтобы Устинья не заметила усмешки. За четыре месяца он слышал эту историю не меньше сотни раз. И в каждом новом рассказе всплывали подробности, которых не было прежде. Но знал Иван и правду. В письмоводной комнате разбойного приказа ему довелось прочитать дюжину доносов от тех, кто самолично был на той встрече. Да, Скопа отказался, но никаких писем не рвал, не швырял их никому в лицо и уж тем паче, не бросал бояр в ямы. Наоборот, пообещал, что никого не выдаст, ибо за годы смуты без того пролилось столько русской крови, что хватило бы с лихвой на целый век.

Вот только благородство молодого воеводы как раз и стало причиной царских подозрений. Ведь по всем порядкам Скопа должен был схватить изменников и в кандалах отправить их к царю. А он этого не сделал. Почему? Те, кто составлял изветы, утверждали, что Скопа отказался лишь для вида, как это делал Годунов, который дважды прогонял прочь послов, приносивших ему скипетр с державой, и принял царство лишь когда в третий раз к нему пришёл с поклоном весь московский люд. А ведь Бориска вовсе не имел прав на трон при живых потомках Рюрика – Шуйских. И хотя Скопа и нынешний царь шли из одного корня, всё же род Скопиных считался старшим. Да, лествичный закон давно канул в Лету, уступив место семенному праву, но для тех, кто плутает в тумане смутных времён, забытый порядок предков мог вновь обрести силу. Тут же злые языки припоминали, что сам Василий сел на царство не по воле всенародного собора, а был посажён узким кругом избранной думы; что патриарх так и не венчал его на царство, хотя прошло уже четыре года; и главное, что у государя в его пятьдесят семь до сих пор нет детей, а значит, после его смерти кровавая карусель непременно завертится с новой силой. А раз так, то многие считали, что для настрадавшейся земли будет куда лучше, если царём станет Скопа. Все эти сплетни, конечно, доходили до царя, так что сведущие люди всерьёз опасались, как бы дядя и племянник не сцепились, опять погрузив Русь в кровавый морок. Но Устинья была из тех счастливых обывателей, что видят только лес, не различая в нём кустов, деревьев, сухостоя.

– Во каков Скопа! – Восхищённо закончила она свой рассказ. – Разве такой ляхов не побьёт? Ещё как побьёт. Удирать от него Жыгмонт будет, токмо пятки засверкают.

– Ну, тебе в сём деле видней. – Иронично отозвался Иван. – Ладно, Устиша, будет. Пойдём спать. Умаялся нынче. А завтра спозаранку снова дел уйма. Одно важней другого.

– А чего ж сразу спать-то? – Спросила Устинья, стараясь показать обиду. – Я тебя, небось, три дня ждала, не чтобы спать улечься.

Она прижалась к Ивану, налегла на него всем телом и, потянувшись, задула лучину в настенном светце. Потом, встав перед Иваном уже в полной темноте, лишь слегка разбавленной серебристым отсветом свежего снега за окном, она одновременно дёрнула обе лямки расстегая. Платье с шорохом упало на пол, а уже в следующий миг Устинья осталась вовсе без одежды. Сонная нега тут же слетела с Ивана и, довольно мурлыкнув, он рывком на руки подхватил голую Устинью.

На следующее утро, едва поредевшие тучи окрасил пурпурный рассвет, Иван вошёл во Всесвятские ворота Китай-города, слева от которых, втиснутый меж Кривым переулком и крепостной стеной, лежал Большой тюремный двор, обнесённый частоколом в два ряда и обведённый рвом не меньше двух саженей в глубину. У закрытых ворот уже ждали Минька и Молот. Первый, как всегда, что-то говорил, в азарте подпрыгивал на месте и так увлечённо махал руками, что даже не заметил появления Ивана. Федька же, плечом подперев могучие брёвна ограды, молча слушал Самоплёта и, лишь изредка кивая, с хмурым видом ковырял носком сапога грязь.

– Про что звенишь? – Насмешливо спросил Иван.

Пожав Миньке руку, он несколько раз ударил кулаком в ворота, от чего с той стороны раздался лай разбуженных собак.

– Ох, Иван Савич. Тут вчерась тако было. Сударики мои. – Минька прыснул, предвкушая триумф, которого не дождался от Федьки. – Я решил успех наш обмыть, зашёл в кабак, что у Николы Мокрого, не далече здесь. А та-а-а-м. Князя Трубецкого послужильцы с холопами Шуйских так схватились, чуть бороды друг дружке не порвали.

– Хм. – Иван вяло усмехнулся и на этот раз постучал в ворота ногой. – И почто собачились?

– Ха. Шуйские бахвалиться стали, мол, нынче, с иноземным войском под рукой, нам никто не страшен. Деи, мы теперь одним махом, всех побивахом. А трубецкие в ответ, мол, это из-за вашего царя Смоленск в осаду сел, а коли так, вот сами с Жыгмонтом и бейтесь. А нашим господам сие ни к чему. Царь ваш шведам продался и вскорь на хлебные места сызнова всяка шваль иноземна сядет, как при воре Гришке было. Так ради чего нам в рать иттить?

– Вот же бестолочь. – Покачал головой Молот.

– Не скажи. – Назидательно возразил Иван, опять заколотив по доскам. – У нас нынче в большой думе, считай, треть бояр из Гедиминов16. И у всех в Литве родня. Пуще того – промысел торговый. Оттуда к ним серебрянны реки текут, а тут таково. Война. Ясно дело, им сие поперёк горла.

Иван хотел продолжить, но тут открылась боковая калитка, и сонный стражник недовольно спросил: чего надо? Узнав, кто и зачем явился в столь ранний час, он пересказал всё кому-то ещё и скоро в проёме, столь узком, что пройти возможно было только боком, показался Пётр Агибалов – главный надзиратель всех московских тюрем.

Иван поздоровался просто кивком – он недолюбливал Агибалова. Тот стал дворским лишь потому, что вошёл в семью – женился на троюродной племяннице главы разбойного приказа. Теперь же, заняв третью по рангу должность, Пётр Агибалов даже на подьячих смотрел свысока, а уж приставов и вовсе в грош не ставил. Особенно, не вёрстанных, таких, как Молот с Минькой, хотя на их плечах, в сущности, и держалась вся служба. Да, они не могли похвастать знатным родом и кристальной чистотой не отличались, однако дело своё знали и городской порядок берегли. Как умели и могли, но всё же берегли. Четыре года поварившись в этом котле, Иван прекрасно понимал, что если не станет вот таких вот Минек с Федькой, уже завтра Москва утонет в крови и слезах горожан. Потому подьячий Воргин иной раз закрывал глаза на плутни подначальных, вроде той, ради которой они оказались здесь этим пасмурным утром. А вот дворский Агибалов… На памяти Ивана тот никогда не упускал возможность получить мзду за помощь в беззаконном деле, но стоило кому-то из чинов на чём-нибудь попасться, главный надзиратель Москвы тут же спешил донести на опальника первым, вспоминая все его грехи, вплоть до мелкого проступка.

– Тартыги17 нащи где? – Спросил Иван без лишних предисловий.