Итак, именно в результате таинственной встречи, только что описанной нами, мы видим Бюсси-Леклерка в круговом коридоре; он, очевидно, поджидает Пардальяна, а под его началом, как верно заметил наметанный глаз шевалье, находится рота испанских солдат.

Когда под натиском нанятых Фаустой людей ограда рухнула, Пардальян без излишней спешки (положение казалось ему не столь уж угрожающим) вознамерился следовать за ними, не переставая, однако, следить краешком глаза за бывшим учителем фехтования.

Бюсси-Леклерк, видя, что Пардальян собирается выйти на арену, поторопился сделать несколько шагов ему навстречу, явно желая преградить шевалье дорогу.

Следует отметить, что солдаты шли за ним по пятам, повторяя все его действия, – наверное, он и вправду был их командиром.

При любых других обстоятельствах и при виде любого другого человека Пардальян, не колеблясь, продолжал бы свой путь, тем более что зрелище увиденных им отрядов мало располагало к благодушию и настроило шевалье на серьезный лад.

Но в данном случае наш герой столкнулся с человеком, испытывавшим к нему смертельную ненависть, хотя сам он и не испытывал к Бюсси ничего похожего.

Он столкнулся с врагом, над которым неоднократно одерживал верх, и он знал, сколь мучительны были эти поражения для самолюбия знаменитого бретера.

Следуя своей, совершенно особой логике, Пардальян полагал, что этот враг имеет – до определенной, конечно, степени – право попытаться взять реванш, а он, Пардальян, не имеет права ему в этом отказывать.

И вот этот враг, похоже, пожелал воспользоваться своим правом, ибо Бюсси крикнул ему вызывающим тоном:

– Эй, господин де Пардальян, не бегите так быстро! Мне надо вам кое-что сказать.

Одного этого было бы достаточно, чтобы шевалье замер на месте.

Но было еще одно обстоятельство, куда важнее всех прочих: дело в том, что Бюсси, несомненно, движимый дурными намерениями, появился во главе отряда, который насчитывал около сотни человек. В таких условиях попытка уклониться от встречи означала бы, по мнению Пардальяна, постыдное бегство, трусость – именно это слово пришло ему в голову, – на что он был неспособен.

Добавим: как бы низко во мнении Пардальяна ни пал Бюсси-Леклерк после недавнего покушения на его жизнь, шевалье все еще простодушно полагал его неспособным на вероломство.

Все эти соображения, вместе взятые, привели к следующему: вместо того чтобы последовать за защитниками Тореро, как шевалье, возможно, поступил бы в другой ситуации, он застыл на месте, нахмурившись и приняв грозный вид; в глубине души он был тем более взбешен, что уголком глаза заметил другую роту – она внезапно вышла из кругового коридора и теперь выстраивалась в боевой порядок прямо на арене, нимало не заботясь о том, что происходит возле нее; казалось, солдаты думали только об одном: как бы не упустить его, Пардальяна. В результате этого неожиданного маневра он оказался зажат между двумя отрядами, равными по своим силам.

У Пардальяна сразу же появилось предчувствие, что он попал в ловушку, откуда, судя по всему, ему не выбраться, если только не произойдет чуда.

Он прекрасно понимал, какой страшной опасности подвергается его жизнь, он ругал себя почем зря, по своему обыкновению обзывая себя фанфароном и хвастуном; в своей ярости он дошел даже до того, что сам себе адресовал титул дон Кихота, которым его, как мы помним, награждал его друг господин Сервантес, – и однако он скорее позволил бы убить себя на месте, чем показаться человеком, отступившим перед вызовом (а он догадывался, что вызов последует неизбежно).

Он ответил на слова Бюсси-Леклерка мрачным, леденящим душу голосом, что являлось у него признаком сильнейшего волнения; оглушительно, без труда перекрыв стоящий кругом шум, так что его услышали все, он крикнул:

– Как же, как же!.. Да, я не ошибаюсь! Это господин Леклерк! Леклерк, который объявил себя мастером фехтования, а на самом деле годится лишь в помощники какому-нибудь посредственному фехтмейстеру – так он ленив и непроворен! Это тот самый Леклерк, который храбро воспользовался тем, что Бюсси д'Амбуаз умер, и украл у него его имя, после чего обесчестил это имя, приделав к нему свое собственное – Леклерк. Подобная заносчивость, конечно же, стоит хорошей взбучки, и многоуважаемый господин де Бюсси наверняка приказал бы своим лакеям поколотить самозванца, будь он еще на этом свете.

Разумеется, Бюсси-Леклерк, заговаривая с Пардальяном при столь необычных обстоятельствах и столь грубым тоном, помнил о своей недавней попытке убить шевалье и о том, сколь постыдно он ретировался, поэтому он ожидал, что его встретит поток оскорблений – ведь в те времена, когда люди жили, так сказать, с размахом и в полную силу, искусство браниться процветало.

Поскольку для достижения поставленной им перед собой цели Леклерку необходимо было сохранять хладнокровие, он пообещал себе, что выслушает все «любезности» подобного рода, которые его враг соблаговолит на него обрушить, если не со спокойной душой, то по крайней мере с кажущимся безразличием.

И все же Бюсси не ожидал, что эта брань так его оскорбит. В присутствии многочисленных испанских дворян и офицеров, в присутствии испанских солдат (как они все, наверное, потешались над ним про себя!) этот чертов Пардальян первым же своим словом задел его самое больное место: его тщеславие фехтовальщика, считавшего себя до своей встречи с Пардальяном непобедимым, его репутацию храбрейшего из храбрых, освященную именем де Бюсси, – в конце концов он и сам стал считать это имя своим собственным, да и другие всегда обращались к нему именно так: Бюсси-Леклерк.

Верный данному самому себе обещанию, он встретил слова шевалье улыбкой, которую хотел сделать презрительной и которая была всего лишь жалкой. Он улыбался, но был смертельно бледен. Его самолюбие истекало кровью, и он расцарапал себе ногтями грудь, чтобы заставить себя сохранить на лице спокойное и презрительное выражение.

В душе его бушевала ярость, и он с лихорадочным нетерпением ждал, когда настанет время мести.

Брань Пардальяна требовала, чтобы на нее ответили тем же, но Бюсси, обезумев от злобы, не нашел слов, которые показались бы ему достаточно сильными. Он смог лишь проскрежетать: