– Э, дорогой мой! – воскликнул Пардальян своим насмешливым тоном. – Куда это вы так спешите в полуголом виде?

Обрадованный тем, что видит друга невредимым и даже без намека на рану, Тореро объяснил, указывая рукой на окружавшую их толпу:

– Я хотел проникнуть на арену, но попал в эту давку и, как ни старался, так и не смог вырваться отсюда.

Пардальян оглядел толпу любопытствующих, которая теснилась перед ним, и восторженно присвистнул.

– Приходится признать, – сказал он, – что в такой давке это и впрямь нелегко.

Затем он обернулся и, видя, что дорога позади него свободна, добавил флегматично:

– Но теперь вы можете пройти. Путь свободен.

Слегка растерявшись, Тореро спросил:

– Куда пройти?

Пардальян ответил с самым простодушным видом:

– Разве вы не сказали мне, что направляетесь на арену? Вот я и говорю вам – дорога свободна.

Все больше удивляясь, Тореро поинтересовался:

– Какая дорога? Ведь я же шел туда из-за вас.

Машинальным жестом пощипывая усы, Пардальян посмотрел на весьма сомнительный костюм Тореро, перевел взгляд на обнаженную шпагу его руке, а со шпаги – на лицо и на нем, hi взирая на удивление, которое оно выражало данный момент, прочел следы пережитых молоды человеком жесточайших волнений…

Все эти детали, моментально им замеченных вызвали нежную улыбку на губах шевалье. Дружески взяв дона Сезара под руку, он сказал очень мягко:

– Раз вы искали именно меня, то вам впрямь не имеет смысла идти дальше. Давайте-ка лучше, дорогой друг, поболтаем у вас в шатре. Мне не нравится, – добавил он, слегка нахмурясь, – когда вокруг меня толчется столько нескромных личностей.

Эти слова, которые были сказаны достаточно громко, чтобы быть услышанными всеми, и те холодным тоном, что был ему присущ, когда его начинало одолевать нетерпение, сопровождаемые тому же повелительным взглядом, заставили самых настойчивых поспешно отступить.

Когда они наконец оказались в палатке, Тореро, все еще взволнованный, воскликнул:

– Ах, шевалье, какая неосторожность!.. Вы заставили меня пережить самые ужасные минуты моей жизни!

Шевалье изобразил самое простодушное удивление.

– Я? – вскричал он. – Но каким же это образом?

– Каким образом? Да бросившись с такой отвагой навстречу ужасному противнику! Ведь вы ничего не знали о нраве быка, ничего не знали о том, как он поведет бой, вы вряд ли подозревали о том, какой невероятной силой одарила его природа, – и вы, не имея другого оружия, кроме кинжала, совершенно сознательно устремились вперед, намереваясь преградить ему путь! Понимаете ли вы, что просто чудом остались в живых? Понимаете ли вы, что у вас были все шансы вообще не вернуться назад?

– Все, кроме одного, – невозмутимо ответил Пардальян. – Как раз того, который и помог мне выйти из этого дела живым и невредимым, в то время как бедное животное поплатилось жизнью. Впрочем, этим я обязан вам.

– Как это – обязаны мне? – воскликнул Тореро, недоумевая, говорит ли шевалье серьезно или же подшучивает над ним.

Однако Пардальян продолжал, причем таким серьезным тоном, который не оставлял никаких сомнений:

– Ну конечно. В своих беседах со мной вы так замечательно описали это животное, так ярко изобразили его характер и его поведение, вы так точно обрисовали все его хитрости и те приемы, с помощью которых его можно обмануть, вы так основательно познакомили меня с анатомией его тела, наконец, вы так ясно и четко указали мне то самое место, куда надо нанести удар, что мне оставалось лишь вспомнить ваши уроки и следовать в точности вашим советам, чтобы убить его с легкостью, которая удивляет и смущает меня. И вовсе ни к чему так расписывать, – а все вокруг только этим и занимаются, – необычайную силу, хитрость и свирепость несчастного животного. Вот его мужество – это дело другое, оно неоспоримо. Короче говоря, что касается меня, то в этой переделке мне нужно было лишь сохранить немного хладнокровия. Согласитесь, этого слишком мало, чтобы сделать из меня, как многие стараются, триумфатора. Честь этого удара, если только тут можно говорить о чести, по справедливости принадлежит вам.

Совершенно обезоруженный логикой этого рассуждения, изложенного с непоколебимой серьезностью и, что еще важнее, с очевидной искренностью, Тореро воздел руки к небесам, словно призывая их в свидетели выслушанных им нелепиц, и воскликнул голосом, в котором звучало столько же замешательства, сколько и негодования:

– Вы всегда сумеете так представить дело… что просто диву даешься!

Это было сказано таким тоном, что Пардальян от души расхохотался. И Тореро оставалось только разделить его веселье.

– Я всегда представляю дело таким, какое оно есть, – сказал Пардальян, по-прежнему смеясь. – В Евангелии говорится: «Цезарю – цезарево». Я человек ни на йоту не верующий, однако применяю этот завет на практике. А поскольку вы как раз и есть дон Сезар, то есть дон Цезарь, будет вполне справедливо, если я воздам вам то, что вам по праву полагается.

Тореро засмеялся еще громче, услышав не слишком удачную игру слов, придуманную Пардальяном.

– Но, шевалье, – заявил он, несколько успокоившись, – вот что я вам отвечу: самое замечательное, самое великолепное, что и превращает вас в триумфатора, хоть вы всячески отказываетесь от этой роли, это как раз то, что вы сумели сохранить достаточно хладнокровия и так мастерски использовали те незамысловатые указания, которые я имел счастье вам дать. Да будет вам известно, шевалье: я с раннего детства живу среди быков, я выращиваю их и знаю их лучше всех на свете, я знаю тысячи различных способов, как их обмануть – и все-таки я решился бы нанести удар, подобный тому, на какой, с первой же своей попытки, отважились вы, лишь в случае крайней необходимости.

– Однако вы все-таки на него решились бы и, следовательно, победили бы, как и я. Но оставим эти пустяки и поговорим серьезно. Известно ли вам, что вы имеете полное право затаить на меня обиду как раз из-за этого удара, столь любезно именуемого вами замечательным?

– Избави меня Боже! Да как же это? Почему?

– Потому что, не будь сего удара, в эту минуту сеньор Красная Борода, я уверен, уже отдал бы Богу душу.