"Ну и пусть, - думал я. - Зато теперь он благодарен и стыдится того, что прежде обделял друга вниманием".

   Мне хотелось, чтобы поэт спросил: "Раду-бей, чем ещё я могу отблагодарить тебя кроме хорошего вина?" - и тогда я бы повернулся к нему, посмотрел с нежностью, погладил бы по щеке кончиками пальцев и ответил: "Мой друг, мне нужно от тебя только то, что ты сам пожелаешь мне предложить".

   Мы говорили ещё некоторое время, обсуждали придворную жизнь, и Ахмед-паша теперь высказывал мнения, которые вряд ли высказал бы, оставаясь в милости. Такие мнения высказывает лишь тот, кто впал в немилость, однако я охотно кивал и соглашался, чтобы не потерять доверие опального поэта. "Без доверия не совершается то, чего я хочу", - думалось мне.

   Вино всё больше действовало как на меня, так и на моего собеседника, и если раньше мы сидели на достаточном расстоянии друг от друга, то теперь - совсем близко и не чувствовали неловкости. Мы то и дело задевали друг друга локтями, когда брали что-то с блюда, но за эти случайные касания уже не хотелось извиняться.

   Ахмед-паша то и дело приобнимал меня за плечи и восклицал: "Ах, мой друг Раду-бей!" - а затем опять говорил что-нибудь нелестное о придворных порядках.

   И вдруг поэт в очередной раз наполнив пиалы, сделался очень серьёзным. Его весёлость, которую он показывал на протяжении минувшего часа, вдруг пропала.

   - Раду-бей, прошу тебя, не пойми превратно, но я хотел встретиться с тобой не только для того, чтобы от всего сердца благодарить. Меня беспокоит судьба того юноши. Ты ведь наверняка знаешь, не понёс ли он наказание из-за меня.

   - Он служит при дворе, как прежде. В той же должности, - ответил я и вспомнил охоту, которая состоялась недавно уже без участия Ахмеда-паши. - Когда я видел этого юношу в последний раз, он не выглядел несчастным.

   - А может быть... - Ахмед-паша замялся, - может быть, ты говорил с ним?

   - Нет. Для чего?

   - Мне хотелось бы знать, не сердится ли он на меня.

   "Эх, ну зачем спрашивать о ком-то, если я здесь!" - воскликнул внутри меня юный Раду, а Раду более опытный с досадой понял, что любовь к красивому пажу по-прежнему жива в сердце поэта.

   Однако в ту минуту мне подумалось, что пажа уже не следует опасаться: "Это дело прошлое. Ахмед-паша и сам понимает, что паж для него недоступен, а завтра предстоит отъезд в Бурсу, который нельзя ни отменить, ни отсрочить. К тому же пажа здесь нет. Зато я здесь".

   И всё же чувство досады заставило меня стать немного язвительным:

   - Ахмед-паша, неужели тебе есть дело, что думает юноша, который не имеет особых склонностей?

   Поэт вздохнул, а на его лице вдруг появилось выражение такой горькой тоски, что я почувствовал себя обиженным - он и впрямь хотел бы видеть здесь, на моём месте того пажа, а вовсе не меня.

   Ахмед-паша молчал несколько мгновений, а затем задумчиво произнёс:

   - Но он позволил мне поцелуй. И это, возможно, означает...

   - Паж следовал приказанию султана, - перебил я. - А приказ состоял в том, чтобы позволить тебе проявить твои чувства. Паж повиновался, но не более. Я сам видел, как он с отвращением вытирал губы после случившегося. Прости, мой друг, но я должен сказать тебе горькую правду. Этот юноша не имеет особых склонностей и втайне презирает таких как ты и я. Он бы презирал нас явно, если бы не знал об особых пристрастиях султана и не боялся оскорбить его заодно с нами.

   Мой собеседник совсем понурился, и я вдруг подумал о том, как мог бы его "утешить". Вот почему я взял пиалу в левую руку, чтобы освободить правую, и эта правая почти сама собой легла на плечо Ахмеда-паши:

   - Мой друг, - вкрадчиво произнёс я, - мне и самому порой бывает очень тяжело при виде красоты, которая никогда не ответит мне любовью на любовь. Я часто встречаю такую то здесь, то в своих землях. И мне приходится смиряться, потому что иначе это обернётся для меня или разбитым сердцем, или огромными неприятностями. Или и тем, и другим одновременно. Совсем как обернулось для тебя. Любить красоту, не имеющую особых склонностей, это напрасный труд. Лучше обратить взор на других, - я поставил пиалу на столик, чтобы теперь положить обе руки на плечи Ахмеду-паше.

   Мой собеседник молчал, а я, совсем осмелев, погладил его по щеке кончиками пальцев правой руки, а левая уже передвинулась по его плечу так, что лежала поверх воротника кафтана и слегка касалась шеи.

   - Не печалься, - теперь я говорил не вкрадчиво, а ласково и почти перешёл на шёпот, будто боялся громким голосом спугнуть свою удачу.

   Ахмед-паша поднял на меня глаза:

   - А что ты скажешь, если я попрошу тебя о почти невозможном?

   - О чём? - шёпотом спросил я и ещё больше приблизил лицо к его лицу. Мы почти соприкасались носами.

   - Устрой мне свидание с предметом моих несчастий, - торопливо заговорил поэт. - Уговори его как-нибудь, чтобы пришёл сюда.

   Я отпрянул:

   - Что?

   Показалось, что кончики пальцев, которыми я только что прикасался к собеседнику, горят, как обожжённые.

   Ахмед-паша смотрел на меня, но будто не видел и всё так же торопливо говорил:

   - А если он не согласится на уговоры, предложи денег. Пусть я лишён доходов визира, но у меня ещё осталось... - теперь бывший визир посмотрел на меня осмысленно: - Ты полагаешь, я безумен?

   - Да! - воскликнул я. - И тебя не узнать! Я полагал, что ты слишком умён, чтобы так... Ты потерял всё из-за смазливого пажа, которому даже не жаль тебя. Будь его воля, он бы плевал тебе в лицо!

   Я сказал это громко, чтобы задеть Ахмеда-пашу, заставить его сердиться и кричать. Хотел, чтобы он испытал такое же разочарование, которое испытал я, узнав, насколько несбыточны мои собственные мечты.

   Я наивно полагал, что выпитое вместе вино и мои прикосновения помогут соблазнить поэта, пробудить в нём желание, которое захочется немедленно утолить, а он даже не заметил моих ухищрений, потому что думал о своём! Даже не заметил! Правду говорят, что влюблённые слепы, глухи и жестоки. Поэт оказался слеп по отношению ко мне. И жесток.

   - Неужели ты не понимаешь, что он не придёт сюда, сколько ни предложи!? - я кричал всё громче. - Всех твоих денег окажется мало! И даже всех денег мира! Паж не придёт. В нём слишком сильно отвращение к мужчинам как к любовникам!

   - Тогда я предложу ему дружбу.

   - По-твоему, он глупец!? Зачем ему твоя дружба? К тому же дружба с тобой - верный путь снискать султанскую немилость. Наверное, я сам глупец, если сижу здесь. Мне лучше уйти, - я поднялся на ноги.

   - Ну, помоги же мне, мой друг! - взмолился Ахмед-паша. - Я знаю сам, что это как безумие и наваждение, но ничего не могу с собой поделать. И только ты можешь помочь мне исцелиться!

   Это прозвучало двусмысленно. В стихах такая фраза, обращённая к возлюбленному, означала просьбу о поцелуе или о чём-то большем. Но меня сейчас просили отнюдь не о близости.

   Ещё недавно я стремился прикоснуться к своему собеседнику, а теперь он сам схватил меня за руку, но этот жест означал совсем не то, чего бы мне хотелось.

   "Он не видит и никогда не видел во мне того, кто привлекателен", - подумал я.

   Меня начал ужасно злить этот безумный просящий взгляд, потому что я понимал, что причина безумия не мо мне. И я даже на временную замену не гожусь.

   - Ахмед-паша, я, конечно, попробую что-нибудь сделать, но ничего не могу обещать. Ничего. А тебе лучше вернуться домой.

   - Мой дом уже мне не принадлежит, - грустно улыбнулся Ахмед-паша. - Там султанские чиновники описывают моё имущество, которое забрал у меня султан как у изменника. Хорошо, что деньги я хранил не дома. А то и их бы забрали. На сегодня это, - он обвёл взглядом комнату, - мой дом. А завтра моим домом станет чайхана возле дороги.