"Гордая осанка, холёная борода, холёные руки и дорогой кафтан - слишком мало для красоты", - так сказал бы тот, кому не доводилось слышать речи Ахмеда-паши, а лишь видеть его, однако стоило Ахмеду-паше начать говорить, как его лицо менялось. Глаза, светившиеся умом, невозможно было назвать некрасивыми. И невозможно было назвать некрасивым рот, произносивший прекрасные фразы, где прозу то и дело перемежали стихи.

   Ахмед-паша славился тем, что сочинял стихи почти во всякую минуту, так что за ним всегда следовал слуга, который их записывал, но сочинитель был строг к себе, поэтому наибольшая часть из записанного нещадно сжигалась. К счастью, не всё. А то, что сохранялось, со временем приобретало идеально отточенную форму и в таком виде становилось достоянием окружающих, которые переписывали себе каждый стих и копили эти стихи, как богатство, чтобы перечитывать на досуге.

   Каждый сколько-нибудь образованный человек при дворе был рад раздобыть новое стихотворение Ахмеда-паши. Я тоже собирал эти стихи и тоже радовался, когда мне удавалось пополнить "копилку", а ведь до встречи с Ахмедом-пашой не особенно любил поэзию.

   Я ещё в отрочестве по воле Мехмеда начал читать восточных поэтов. Читал и персидских сочинителей, и турецких, но по-настоящему любимыми у меня в то время стали лишь четыре-пять стихотворений и среди них, конечно, не было ни одного, которое сочинил бы сам Мехмед.

   Признаваться в том, что не любишь стихи, не следовало, но всё же я частично признался, когда мы с Ахмедом-пашой неспешно ехали по пыльной дороге, ведшей через поля.

   Всё началось с того, что он, глядя на селян, работающих в поле, задумчиво произнёс пару двустиший, посвящённых жатве и осени. Что-то вроде:

   Холодным ветром осень мне сердце остудила.

   То, что ценил я раньше, теперь уж мне не мило.

   Пусть в житницах богато, но в сердце - оскуденье.

   Зачем же мне богатство, когда любовь остыла?

   А затем он попробовал выразить ту же мысль иначе:

   Богаты мы, когда по осени обилен урожай,

   Зато оскудевает сердца благодатный край.

   Горели страсти в сердце - скоро будет пепел.

   Богатства чувств исчезнут, как ни сберегай.

   Я до сих пор помню, как Ахмед-паша выглядел в ту минуту. Лёгкий всадник в тяжёлых длиннополых одеждах, восседавший на гнедом тонконогом жеребце. Этот всадник как будто забыл, что сидит не на софе в своём доме, а в седле. Взгляд, обращённый куда-то вглубь сознания, не позволял всерьёз заподозрить, что стихи, которые я услышал, сочинены заранее и теперь преподносятся как только что родившиеся.

   Даже конь, начавший беспокойно жевать железо и ронять пену изо рта на дорогу, не мог вывести сочинителя из задумчивости, поэтому я нарочито громко сказал:

   - Мне кажется, что первое более удачно, уважаемый Ахмед-паша.

   Он оглянулся на меня и серьёзно спросил:

   - Те строки тронули твоё сердце, Раду-бей?

   Тогда я ответил, что поэзия трогает меня не так сильно, как иных людей, но Ахмед-паша оказался нисколько не смущён таким поворотом дела. Он внимательно посмотрел на меня:

   - Неужели, нет совсем ничего, что по-настоящему вызывает душевный отклик?

   Я прочёл одно из своих любимых стихотворений, а Ахмед-паша вслушивался, после чего спросил, есть ли ещё что-то.

   Я прочёл ещё три стиха, а затем вдруг услышал, как мой собеседник произносит строки, мне незнакомые и не похожие по содержанию на то, что я только что читал, но созвучные моим мыслям, которые в нашем разговоре не высказывались.

   - Тебе нравится, Раду-бей? - спросил визир-поэт.

   - Да, - с некоторым удивлением ответил я.

   - А насколько я сумел тебе угодить?

   - Настолько, что я не могу не спросить: это твои стихи? Если да, то мне хотелось бы услышать стихотворение целиком, а ещё лучше - получить его на бумаге.

   Ахмед-паша засмеялся:

   - Да, это моё. И если оно понравилось, его тебе запишет мой секретарь, - он небрежно кивнул через плечо на человека, ехавшего на коне позади и недавно закончившего записывать строки об обильном урожае на нивах и об оскудении чувств.

   - Но как ты догадался, что мне понравится? - недоумевал я.

   - У всех стихов, которые ты назвал своими любимыми, один и тот же ритм... У всех, кроме одного. Разве ты не замечал?

   - Я больше обращал внимание на смысл.

   - О! Ритм тоже очень важен, - поэт выразительно покачал головой. - И вот доказательство: я прочёл стихотворение с тем же ритмом, и тебе понравилось. Как видно, этот ритм созвучен музыке, которую создают струны твоей души.

   - Значит, мне понравится любое стихотворение, где ритм тот же? - с явным сомнением спросил я.

   - Любое хорошее стихотворение, - поправил Ахмед-паша.

   - Нет, это невозможно, - улыбнулся я. - Иначе у меня было бы много любимых стихов, но их всего несколько.

   - Сила любви к тому или иному может быть разной, - с видом знатока сказал мой собеседник. - Тронуть сердце - ещё не значит завладеть им полностью. Есть стихи, которые повелевают нами, как истинный возлюбленный, а есть те, которые лишь подогревают нашу кровь, но о тех и других мы говорим "люблю".

   - О нет, уважаемый Ахмед-паша, - на моих губах снова промелькнула улыбка. - Я не так влюбчив, как ты полагаешь, и не говорю "люблю" всем подряд.

   - А мне кажется, ты влюбчив, Раду-бей. Хочешь, мы это проверим?

   - Это будет интересно.

   - Но ты должен обещать, что будешь честным, когда я попрошу тебя говорить о твоих пристрастиях. Если стихотворение понравится хоть отчасти, ты не должен говорить "не нравится".

   - Хорошо, - я в который раз улыбнулся, после чего Ахмед-паша начал читать мне стихи, но к моему великому удивлению я не смог сказать "не понравилось" ни про одно.

   До сих пор не понимаю, в чём была причина, ведь некоторые из услышанных стихов я читал прежде сам - прочёл и позабыл. Конечно, слушать стих, декламируемый самим сочинителем - совсем не то же, что видеть этот же стих на бумаге, и всё же...

   Нет, я не понимаю, что меня пленило, ведь за мной даже не ухаживали, но стихи читались так, будто все они сочинены для меня. Когда Ахмед-паша произносил "краса", то будто обращался ко мне. Когда он хвалил глаза, белое лицо, волнистые локоны, то мне очень хотелось принять это на свой счёт, а мой собеседник словно не заметил, что мне нравятся стихи-восхваления, и начал читать другие.

   Теперь это были стихи о страдании от неразделённой любви или от разлуки. Ахмед-паша говорил об умирании души, которая теряет способность ощущать что-либо кроме скорби, и мне снова казалось, что это про меня. А ведь тема была не нова. Все поэты затрагивали её. Я и раньше читал множество подобных стихов, читал в минуты печали, но подобная поэзия почему-то тронула моё сердце только сейчас.

   Слушая Ахмеда-пашу, я порой говорил себе: "Это слишком. Вот сейчас снова прочтёт стихи о страдании, и я с полным правом скажу, что мне не понравилось, ведь всему нужна мера. Не хочу, чтобы на меня нарочно нагоняли тоску". Однако ощущение тоски всё не приходило, а была лишь лёгкая печаль, которая может показаться приятной.

   В стихах часто повторялось слово "идол", идол красоты, и я невольно почувствовал себя идолом, но не таким, как в поэзии, а старым деревянным идолом, с которого облетела наибольшая часть золотых пластинок. Будь я идолом, то собрал бы с себя всё золото, ещё оставшееся, и протянул в ладонях Ахмеду-паше, сказал бы: "Возьми, здесь не так мало".

   Мне захотелось, чтобы наступила ночь - безлунная, и чтобы нигде не горел ни один светильник. Мне представилось, что мы с моим чудесным попутчиком остановились на ночлег на одном и том же постоялом дворе. А дальше я вообразил невозможное - что беспрепятственно прихожу в комнаты Ахмеда-паши, как если бы не существовало ни бдительных слуг, ни запертых дверей.