– Завтра ты ее еще раз ударишь, но только в морду. Мне нравится, когда вы, ханурики, бьете своих подруг.

Дим не слышал последних слов Гольда. Он уже балдел, устроившись на своем камне. Ему было хорошо, кашель перестал драть глотку. Он усмехнулся, увидев молодых хануриков, с завистью поглядывавших в его сторону.

– О!.. Боже правый! – услышал Дим сквозь подступившую дремоту.

Стонала Коншенс.

– Ты еще жива? – спросил он, повернувшись к ней. – Вот и хорошо. Иди ко мне.

Он укрыл ее полой грязного пиджака. Она вытерла окровавленные губы ладошкой, доверчиво прижалась к своему хозяину и затихла.

Так они и лежали. Изредка Дим открывал глаза и смотрел на устроившихся неподалеку молодых хануриков. Среди них ходили пестрокрылые дневные гивины. Дневные гивины отличались добрым нравом. Дим заснул.

«Ромашка, – шептал он, шаря рукой под кроватью. – У нее были белые волосы». Он нащупал карандаш. Зубами обнажил грифель и опять вперил взгляд в точку за холстом. «Кто-то сказал, что я похож на мать больше, чем на отца», – вспомнил вдруг он и отправился в прихожую. Остановился перед зеркалом, вытер рукавом пыльное стекло и долго вглядывался в отражение, пытаясь отыскать в нем черты, которые могли бы принадлежать забытому лицу.

Проснулся он поздно вечером. Уродец Торо разбудил его своей колотушкой. Дим высвободил руку из-под головы Коншенс, поднял с земли камень и, выругавшись, швырнул его в предвестника прилета ночных хищных гивинов.

Глянув на стену, Дим не испугался. Стена была красной, – значит, настал его черед. Он без суеты вытащил из-под камня давно заготовленную палку. Коншенс спала.

Он смотрел на чистый холст, на котором, как на экране телевизора, пробегали кадры знакомой жизни. Карандаш с обкусанным концом стал танцевать, оставляя след на холсте. Несколько минут – и появилось изображение небритого мужчины... За его спиной возникла тень птицы...

Первый гивин был небольшим. Немного полетав над головой Дима, он сложил крылья и стал падать на спящую Коншенс. Дим махнул палкой, и хищная ночная птица впилась клювом в перебитое крыло. Из ее глотки вырвался свист. Этот звук разбудил Коншенс. Сжавшись в комок, она испуганно смотрела на взявшуюся красным огнем стену.

Несколько хануриков, разбуженных свистом, вылезли из своих нор. Подошли, посмотрели и, почесываясь, разошлись.

Гивины явились шайкой. Дим отбивался. Кровь сочилась из его пораненного плеча. Он отходил от камня, отвлекая птиц. Силы покидали его. Рядом надрывался от смеха Гольд. – Хочешь, заставлю гивинов полететь к кому-нибудь другому? – спросил он.

– Убирайся! – завопил Дим и хватил Гольда палкой. Достал-таки по руке.

Гольд, продолжая хохотать, махнул ушибленной рукой – и птиц стало вдвое больше.

Вдруг, словно сговорившись, гивины оставили Дима и устремились на беззащитную Коншенс. Дим метнулся к камню. Он успел прикрыть свою подругу. Когти ночных гивинов вонзились в его спину. «До утра им меня хватит», – успел подумать Дим, теряя сознание.

Утром он проснулся от ласкового прикосновения. «Жив», – подумал он. Коншенс прикладывала к его ободранной до костей спине росистые травы и пела.

– У тебя красивый голос, – прошептал он, улыбнувшись.

Она кокетливо ему подмигнула, повернулась к стене. Стена была голубого цвета.

Дим, превозмогая боль, встал, поднял подругу на руки. Они приблизились к стене. И стена пропустила их.

– Смотрите, на каждой картине женщины, женщины! Если не считать автопортрета...

– И они все чем-то похожи друг на друга, словно писаны с одной натурщицы.

– А я знаю этого художника. Знаю в лицо. Уверяю, он совершенно не похож на небритого типа, который смотрит на нас с автопортрета.

– Вы правы, – вмешался экскурсовод. – Владимир Никодимович здесь совершенно другой. А вот женские портреты... Знаете, глядя на них, мне кажется, что я нахожусь не в художественном салоне, а в поле, среди океана ромашек. Да... Однако, – глядя на часы, прошептал экскурсовод.

И повел любителей живописи к экспозиции картин другого художника.

Он положил перед собой чистый лист, взял ручку, подумал немного и написал: «Был грустный осенний вечер. Луна смотрела сквозь фату холодного тумана. Ветра не было, но была сонная печаль в ветках озябшей ивы. Из мрака стылых вод озера на берег наползала тишина. Спеты колыбельные песни, рассказаны сказки...

След на влажном песке. Человек, оставивший его, никуда не спешит. Что ищет он в этом царстве осенней дремы?.. Вот он сел на камень, запустил руку в тело берега, вырвал из него ком глины. Помял в руках и вылепил человечка. Посадил перед собой на камень. Вытер руки о сапоги и вздохнул тяжко.

– Зотов, – обратился сам к себе, – дальше-то что? Может, петельку на шею?

– Врешь, – услышал голос.

Повернулся – рядом сидит старик в ватнике.

– А чего мне врать-то? – Зотов закурил. Усмехнулся старик.

Плеснуло у берега, дрогнула озерная гладь, и поток воспоминаний устремился в нутро Зотова. Разгорелась вода, соприкоснувшись с сердцем. А в воде Любушка плавает, супруженька.

– Обидно мне, понимаешь?

– Болтун! – хохотнул старик. Закашлялся, отгоняя дым. Отбросил носком ботинка кинутую Зотовым сигарету.

Устала девушка резвиться в теплой воде, вскарабкалась на сердце и повалилась ничком в трепещущую мякоть.

– Как подумаю, все внутри переворачивается. Душа стонет.

– Душу не трогай. Что ты о ней понимаешь? Мальчишка... Ты из футляра-то выйди, влезь в голубиные глаза, поднимись повыше да на свои переживания посмотри – это вообще, а в частности – самому себе правду сказать не можешь.

– Заткнулся бы ты, старик, а? Знать ничего не знаешь, а нос суешь! Про голубиные глаза... Что плетешь-то?

– Рот мне не затыкай... Не надо. Вспомни, как в командировке, с официанткой... Да еще друзьям рассказывал, с подробностями. До Любушки твоей дошло. Через людей. Легко ли ей было?

– Трепался от скуки.

– Я и говорю – трепло ты... А с табельщицей, Валентиной... А? – Старик хихикнул.

– С Валькой – было дело. Шутка. Поиграли – и горшок об горшок.

– Игра – это для тебя. – Старик вздохнул.

– Ты, дед, словно мужиком не был.

– Все мы до поры на чужих баб поглядываем. Девушка вцепилась в пульсирующую мякоть, как приросла, не выплеснулась с водой. Забурлило озеро и успокоилось. Только фыркает кто-то. Брызгает водой. Смахнул Зотов с лица холодные капельки. Темень. Старик отвернулся и что-то хворостиной на песке рисует.

– Как водичка? – спросил Зотов у вышедшего на берег мужчины.

Тот молчит. Смотрит на Зотова и ладонями плечи потирает.

Зотов прищурился, вглядываясь в лицо ночного купальщика, и узнал. Аж подскочил! Метнулся и не думая саданул мужчину кулаком в челюсть. Лежачего бить не стал.

– Вставай, приятель, – дрожит голос Зотова от возбуждения. – Поднимайся. – Нагнулся, повернул голову поверженного к луне и...

Хохочет старик.

– Прошибся малость? – спрашивает ехидно.

– Кто это?

– Опять притворяешься. Иль мужа Вальки-табельщицы не признал?

Мужчина встал на ноги, обхватил голову руками и пошел по берегу. Даже не оглянулся.

– Странный ты человек, Зотов. Невинного ударил и не извинился... А тот, которого считаешь любовником супруги, тоже не виноват.

– Призналась она, старик. Сама призналась.

– Накипело у женщины. Ты же никогда правду не говоришь: на рыбалку идешь – мол, товарищу надо помочь, в ресторан – во вторую смену попросили. А когда с Валентиной неделю у приятеля жил – командировка.

– Люба про Вальку знает?

– А какая тебе разница? Зачем это для твоей правды? Сам перед собой кривляешься – «петельку на шею»!.. Успокойся, не знает.

Зотов присел рядом со стариком. Достал сигарету. Прикурил только с третьей спички. Посветил перед лицом старика:

– На моего деда похож. Почти копия. Я его, правда, живым не видел. Только фотокарточку. На фронте он, в сорок втором. Хороший, говорят, мужик был. – Зотов бросил спичку и подул на обожженные пальцы. – Пантелеймоном звали... А ты на каком фронте воевал?.. Дед? – Зотов привстал, озираясь, глянул в спину удаляющемуся старику и...»